Ностальящее. Собрание наблюдений - Наталья Иванова

Но тем не менее путч 1991 года никакие «сценарии» не предсказали.

Как и события октября 1993-го.

И первую чеченскую войну.

И вторую войну чеченскую.

Но тогда, в 1988-м, «сценарий» Кабакова во многом, повторяю, совпал с реальностью не столь отдаленного будущего.

Сейчас, на грани 2000-го, сценарии трех авторов никак не совпали с реальностью, которая ждала буквально за углом, 31 декабря.

В маленькой повести Кабакова «Приговоренный» («Невозвращенец-2») старый русский писатель, экстраполятор по имени Юрий Ильич (фамилия неизвестна) получает в 2015-м Нобелевскую премию по литературе. В поездке в Стокгольм на церемонию вручения (опасной поездке — из-за разгула мирового, да и отечественного, терроризма, а отечество сократилось до Москвы и Московской области) писателя сопровождают охранники, вынуждающие его на обратном пути подписать чек о передаче энной суммы государству.

Сценарий — для России — совсем плохой.

Да и для всего мира он нехорош.

Мир — по Кабакову — окончательно испортился. Проклятая политкорректность привела к тому, что европейский тип культуры и цивилизации оказался подорванным, если не разрушенным вовсе. Кабаков иронизирует: «Еще не рассыпалась в прах ржавая колючка опустевших лагерей, сначала немецких, потом наших, а уж университетские профессора и романтические художники по всему миру завели свою вечную песню протеста: справедливость, социальные гарантии, поддержка неэффективных членов общества, права меньшинств… И добились своего, безответственные болтуны».

Безответственная свобода, безответственный либерализм — по Кабакову — приводят к новому витку небывалых страданий и ущемлений человеческого достоинства. Обнищавшая и сжатая до самых малых пределов Россия потеряла все, что могла и что даже не мыслила потерять.

Предупреждению Кабакова — в отличие от «Невозвращенца-1» — внимаешь с недоумением.

Казалось бы, вполне очевидно, откуда идет угроза: ультранационалистические движения, порождающие терроризм; региональный изоляциенизм, порождающий экономические разрушения; эксплуатация полезных ископаемых без развития наукоемких производств… Так нет, у наших либералов (в прошлом? вопрос не ко мне) во всем виноватой оказывается… свобода.

Свободные люди свободного мира, интеллектуалы и либералы, виноваты. «Университетские профессора», Гарварды там всякие и Принстоны. Навыдумывали, а нам расхлебывай.

Если бы это «будущее» предсказали со страниц газет и книг, а также брошюр литературные политологи противоположной Кабакову умственной ориентации, я бы ни капельки не удивилась.

В данном случае Кабаков с ними совпал, но меня волнует и интересует не автор лично, а наше общелиберальное сознание, которое Кабаков и выразил. Сознание, не удовлетворенное текущим положением дел, «настоящим», и проецирующее в будущее свои страхи.

Итак, чего не хватает в «настоящем»?

Начнем с профессии героя. Он — лауреат самой крупной и престижной премии. О том, что и как он написал, Кабаков умалчивает, оставляя в тумане его достижения, знакомя читателя лишь с фрагментами старой статьи и текста Нобелевской речи своего героя. Речь довольно ясная — речь в речи идет о том «суицидном» положении, в котором оказалась культура («саморазрушение культуры»), о «саморазрушении души», конечно, тоже. Плюс — к набору известных, увы, по газете «День литературы» положений — о «России-жертве».

Но я — не о том, что в этой речи сказано, я — о том, что сказалось.

А сказалось вот что: литература потеряла свою величественную роль и множественность функции (включая политическую) и осталась горькой сиротой. Если бы Нобелевского комитета не было, вообще бы ее никто не востребовал. Нужны деньги (чек!), а не литература.

Неудовлетворенность отечественных писателей положением литературы в обществе понятна. Престиж литературного дела падает, читатели превращаются в телезрителей, поглощающих гадкую развлекательную глупость, думать над серьезной книгой способны избранные. Званые, образованные и воспитанные сплошь предпочитают Маринину… Могли ли литераторы, подобные Кабакову, в ситуации 1988-го, в пик собственной популярности, просчитать такой поворот событий? Вряд ли. Придуманной Нобелевкой современный сочинитель демонстрирует собственную уязвленность новой ситуацией, то есть настоящим. Но это, так сказать, сюжет боковой, а главное-то, главное состоит в том, как либералы навредили миру и России, потеряли свою цивилизацию, променяли ее на дешевую политкорректность. Россия — жертва, но и общемировой контекст испорчен, вот в чем беда. Не недостаток свободы сгубил Россию и окрестности, а ее, повторяю, избыток.

Так я и знала. Знала, что даже от первых глотков свободы либеральное горлышко может поперхнуться, — ибо свобода приходит не для отдельных сочинителей и не для мужчин англосаксонского типа, а для всех. И для управления этой свободой — как ограничитель скорости — и придумана эта столь ненавистная политкорректность, чтобы никто, грубо говоря, ногу при общей свободе никому не отдавил. А уж что до социальной защиты и гарантий — так кому ж об этом волноваться и беспокоиться, если не обществу, для сохранения внутреннего мира и равновесия?

Нет, мы хотим по-своему: чтобы и свобода была, и «другим» («чужим») спуску не давать; а литература при этом ценилась бы по-прежнему. Так не бывает. И если прошедшие годы ничему нас не научили, то из будущих (а времена у нас действительно серьезные) нас просто выкинут за ненадобностью и никакой «нобелевкой» не утешат: не за что будет. На самом же деле за либеральные-то годы (а я считаю, что мы в 90-х прожили самое либеральное десятилетие из всех в России конца века возможных, за что мое отдельное спасибо Борису Николаевичу Ельцину) литература, несмотря на социальные проблемы, премируется в России аж шестьюстами, кажется, премиями. И это хорошо. Это даже не столько свидетельство ее уровня, сколько свидетельство ее ценности, любви и внимания к ней, развивающейся и плодоносящей, самоценной, несмотря на все сокращения тиражей (и аудитории).

Но ведь Кабаков в данном-то тексте причисляет себя не столько к традиции современной словесности, сколько прислоняется к традиции Большой Пророческой («Оракул»). С такой литературой дело обстоит действительно неважно — функции ее перераспределены, роли пока утрачены, переданы всевозможным гадалкам и прорицателям. Но это — утешу автора — ничего не значит. Если завтра она будет востребована обществом, будьте спокойны: откуда что возьмется — и величавость, и пыл, и пафос, и лексика. Да и пророчества окажутся востребованными. В искусстве и литературе ничто не происходит окончательно и наверняка — в отличие от науки одно открытие не отменяет другого; в отличие от жизни — они бессмертны. Что же касается пессимистического, депрессивного кабаковского сценария по отношению к России, так он, как честный сочинитель, Россию подсознательно и уподобляет этой самой «литературе» («жертва», «сокращается», «унижения» и проч.).

Это пессимизм и депрессия псевдолиберального сознания, испугавшегося сложности открытого свободного пространства — для жизни, творчества, работы. Нет, неКабакова лично — у него, насколько я знаю и надеюсь, все в порядке. Это, прошу прощения, не Кабаков написал, — это заказ той самой интеллигенции, которая вот уже на грани третьего тысячелетия окончательно запуталась: 1) Путин — это Сталин сегодня (Проханов, но то же самое я слышала и от либералов-шестидесятников), 2) власть — это бяка (поскольку происходит она то из недр номенклатуры КПСС, то из КГБ), 3) власть — это возможности (почему не поддержать, не посотрудничать во благо и себя лично, да и страна, страна требует)… Да, сознание интеллигенции в начале XXI века заблудилось — не оттого ли, что трудная повседневная работа по структуризации нового свободного общества, со всеми опасностями и сложностями этой деятельности, ей откровенно скучна (и пока не очень по плечу) — черные пророчества и густое недовольство поэффектней будут.

Второй «сценарий для России» предложен Александром Гельманом, отцом известного Марата, который в отличие от Кабакова насчет «работы» с возможной (а вдруг?) властью не задумывается: его волнуют в совместной деятельности скорее эстетические нюансы (фестиваль «Золушка» тому примером), чем этические проблемы. Но мы об отце, не о сыне (хотя и эта тема увлекательна). Александр Гельман, как известно, драматург и потому, естественно, предлагает свою версию-2015 в сценическом варианте.

Телестудия, в ней — ведущая и гость (оба, оказывается, репетируют, и оба — не свои, а чужие роли). Президент страны убит. Накануне президентских выборов ведущая по передаче обязана (но лично не желает — так ей заплачено) проинтервьюировать одного из претендентов, которым стал сын убитого президента России.