О духовной жизни современной Америки - Кнут Гамсун

В области ваяния американское искусство всего сильнее в изображении животных: собак и кошек, и только лишь самые отважные дерзают ваять негров. Индеец в боевом снаряжении; Христос, распятый на кресте; бюст Вашингтона — вот постоянный набор произведений американской скульптуры, характерный для современной Америки.

Иной раз встретишь гипсовую статуэтку, привлекшую твое внимание тем, что на цоколе выведены какие-то буквы, выгравирован стишок. Статуэтка представляет собой (естественно, добродетельно одетую) женскую фигурку невыразимой красоты, это истинно американская Венера с талией не толще детской шейки. А в стишке говорится, что такой прекрасной может стать каждая женщина — надо лишь купить и выпить столько-то бутылочек «Айерс сарсапарилла». Гипсовая фигурка, стало быть, всего лишь реклама патентованного средства. Дальше можно увидеть скульптурную группу: женщина моет мальчика, умывает ему лицо, и стишок утверждает, что таким белокожим, как этот мальчик, может стать каждый — нужно только пользоваться определенным сортом мыла для ежедневного туалета. Стало быть, эти произведения искусства — реклама продукции бруклинской мыловаренной фабрики Пирса.

Подобную профанацию искусства можно осуждать, можно огорчаться по поводу того, что искусство таким вот непосредственным образом превращено в служанку рекламы. Но в ту же секунду вспоминаешь, в какой стране мы находимся, и тут уж, пожалуй, остается лишь одобрительно кивнуть при виде очередной гипсовой статуэтки. А почему бы и не служить ей рекламным целям? В этих фигурках есть какая-то лукавинка, иной раз среди них попадаются и весьма удачные находки. Конечно, художественная ценность их невелика, реклама она реклама и есть, это всего лишь торговая вывеска, но по крайней мере хоть не «лунная» лирика, эти фигурки отражают какую-то жизнь, фиксируют какую-то ситуацию, отображают какой-то поступок. А зачем мне, спрашивается, в повседневной жизни индеец? Индеец ведь даже не знает, что есть такой жизненно необходимый предмет, как мыло.

Эти рекламные произведения представляют собой первую попытку создания национального американского искусства; они занимают в нем то же место, которое в сфере литературы принадлежит журналистике, именно в них воплотились самые лучшие оригинальные начинания в области искусства.

Американскому изобразительному искусству, кажется, совершенно чуждо благородное честолюбие. И поныне высший предел его устремлений — воплотить образ добропорядочного покойного президента времен бриджей, а не то создать более или менее верную копию статуи Венеры Милосской. О президенте известно, что единственным его даром была порядочность, а о Венере Милосской — что все привыкли перед ней преклоняться. Венера Милосская видна во всех витринах и окнах, она глядит на нас со всех полок, красуется на крышке любого пианино, непременно обнаружится в доме, продаваемом за долги, — и каждый поэт считает своим долгом ее воспеть. В Америке она — высший образец для всякого скульптора, в Париже она чуть ли не олицетворяет собой весь Лувр. Я ничего не скажу о ее длинной шее, которая могла бы быть и покороче, о ее хитоне, который несет декоративную функцию, скрывая ее тело вместо того, чтобы его прикрывать, — я принимаю ее такой, какая она есть, — как откровение. Мои чувства к ней сливаются в беззвучный вопль восторга, поистине она прекрасна почти что безмолвной красотой. И все же Венера Милосская чужда моей душе. Ее изображению самое место на закладках для книг. Даже на рыбных базарах я не встречал женщин с таким абсолютно невыразительным лицом, как у нее. А ведь если человек где-то стоит, то, стало быть, он поставлен туда по какой-то причине, но Венера Милосская стоит на своем пьедестале без всякой сколько-нибудь ощутимой необходимости, стоит себе и стоит: она прекрасна, и все тут. Душа ее не раскрыта, она всего лишь олицетворение строгой чистоты; прикоснувшись к ней, я лишь запятнаю ее чистоту. Я не люблю эту даму, она убивает мои иллюзии, гасит порыв, наполняя все мое существо каким-то вялым эстетским удовлетворением, никак не обогащающим душу. Вот бы ей еще одну руку, да что там, две руки — тело ее всего-навсего обрело бы завершенность, какой сейчас лишено, — но что такое завершенность, когда речь идет о безликой человеческой фигуре, почти ничего не выражающей. С помощью некоторой аффектации и известной доли «поэтического воображения» можно, конечно, как-то ее оживить; как знать, может, в грядущем столетии чувствительные люди даже отыщут под складками ее платья жилы, в которых пульсирует кровь…

Несколько лет назад некий американский скульптор решил сослужить службу своему отечеству; по политическим взглядам он был республиканцем, по природе своей — патриотом; многие американцы вдобавок видели в нем художника уникального таланта.

Он высек пьедестал, вырезал фигуры стоящего мужчины и коленопреклоненного негра, все эти три вещи он соединил железными скобками и создал таким образом группу. Стоящий мужчина должен был изображать рабовладельца, в руках у него был бич. Ведь если стоящий мужчина держит в руках бич, то совершенно очевидно, что он рабовладелец. Негр изображал раба. Стоя на коленях, он молился, но когда негр молится — это чудо. И вся Америка нашла, что работа нашего скульптора — истинное чудо. А художник был ловкий парень, в высшей степени наделенный американской изобретательностью: он ведь высек фигуру черного негра в белом мраморе, а фигуру белого рабовладельца—в черном. Опять же перед нами «Хижина дяди Тома», в точности «Хижина дяди Тома»! Мадам Бичер-Стоу не могла отчетливей сказать словами то, что эта скульптурная группа «сказала в камне», а сказала она вот что: какие страшные черные варвары, эти жители южных штатов! Как смели они заставлять эти чистые белые создания трудиться на хлопковых плантациях ради пищи, одежды и скудной платы! Группа эта сделалась символом свободолюбия и гуманности северных штатов, давших свободу неграм. Скульптор тот был патриот и, создав эту скульптуру, стал у себя на родине весьма значительным человеком, приобретя имя и уважение сограждан, состояние и высокое положение в обществе. Но его скульптурная группа ничего не поведала людям о том, что страна, ранее освободившая несколько тысяч негров, еще и сегодня содержит в рабском состоянии один миллион сто девятнадцать тысяч собственных чад, — содержит их, как рабов в шахтах, чего-чего, а этого скульптурная группа не рассказала[10]. Потому что скульптура не порицала рабство как таковое, такого замысла не было у скульптора, его группа прежде всего должна была стать политической рекламой в пользу республиканской партии, к которой принадлежал сам художник[11]. Во-вторых, она была задумана как некий патриотический дар всему американскому отечеству. Как таковую ее и приняли американцы, она наделала много шума и отныне считается крупнейшим произведением монументального искусства Америки.

Разумеется, американская скульптура при всем том необыкновенно целомудренна. Не вздумайте надеяться, чтобы изобразили людей без фиговых листков! Даже голый ребенок, играющий с туфелькой, не может играть с этой туфелькой без фигового листка. Мало того, если бы Ева, «новорожденная Ева» скульптора Дюбуа вдруг оказалась в Америке, на нее очень скоро надели бы поясок, закрывающий низ живота. Во всем изобразительном искусстве Америки царит, так же как и в американской литературе, предельно ханжеский страх перед обнаженной натурой. Художники рассказывали мне, что они никогда не пишут с модели, что им даже и не найти модели, потому что позировать нагишом значило бы бросить вызов всему бостонскому духу, но даже в том случае, если бы им удалось раздобыть такую модель, художникам не разрешили бы ее изобразить.

Можно представить себе, каково приходится художнику, вынужденному догадываться не только о порах кожи, об игре света и тени на ней, но даже о мышцах и целых частях тела. Чему же удивляться тогда, что изображение Венеры Милосской представляется американскому художнику наивысшей и заманчивой дерзостью. Возьмите, к примеру, парк Эрстеда в Копенгагене. Таких обнаженных статуй, как. там, самого парка с таким обилием обнаженных фигур нипочем не потерпели бы ни в одном американском городе, даже если бы такой парк подарили городу даром. Из высоконравственного кликушествующего Бостона расползается по всей Америке дух грубого ханжества, который соответственно окрашивает и искажает вкусы самих художников и публики. И если теперь, в силу острейшей щепетильности, американцы боятся вида руки без рукава, ноги без чулка, то вместе с тем они поразительно нечувствительны к художественному, духовному непотребству, столь распространенному в их искусстве. Я отношу сюда и детективы, и картины, которые выставляются в американских гостиных, и добрую часть патриотической скульптуры. Никто не стыдится предлагать вниманию посетителей выставок каких-то совершенно немыслимых кур только потому, что этих кур написал калека, и полагают вполне нормальным, что вокруг подобных картин собираются зрители. У торговцев картинами можно увидеть самые, что ни на есть смехотворные холсты, выставленные для продажи, изображающие, например, лосей в горах, причем у каждого лося на рогах — шелковый бантик, а не то — яркую звезду, заглядывающую сквозь окно в комнату, освещенную полуденным солнцем. В Сент-Луисе, столице Миссури, одном из крупнейших транспортных узлов Соединенных Штатов, три года назад выставили партию хромолитографий, на которых можно было видеть позолоченные водоемы, голубых ягнят и людей с розовыми глазами. Когда искусство обретает оригинальность на таком вот уровне, посетитель смолкает: он подавлен. Пусть только посмеет улыбнуться, ведь подобные картины создаются с самыми серьезными намерениями. Он находится на американской земле и рассматривает американскую художественную выставку; пусть наслаждается откровениями искусства, каковы бы ни были его сюрпризы, с тем же благоговением, с каким он внимает музыке патриотических медных труб, на которых играют люди, марширующие по улицам.