О духовной жизни современной Америки - Кнут Гамсун

Американцы — нация молодая, но при том достаточно зрелая, чтобы искусство могло захватить их, воздействовать на их души, во всяком случае, что-то им говорить.

Уже сама по себе природа этой страны должна была бы наделить американцев духовным чувством красоты. Видят же они солнце и море, солнце, которому по великолепию нигде больше на свете нет равных. Зимой они могут лицезреть бледные звезды, а летними ночами — багровые ураганные облака. Леса Америки насыщены удивительной поэтической жизнью. Там поют птицы, раздаются звериные крики, слышатся крадущиеся шаги каких-то мохнатых существ. Огромный мир прерий, мир красок, запахов и диковинных звуков окружает американцев. Но они не замечают этого. Ничто не может направить мысли их — американцев, привыкших вести счет цифрам, — в иное русло. Никакая красота ни на миг не заставит их позабыть про экспорт, про рыночные цены. Правда, возможно, в этом смысле в американских штатах за долгие годы появились какие-то исключения, но их совсем-совсем мало. Стало быть, не приходится удивляться, что американское искусство не достигло более высокого уровня, чем тот, какой мы наблюдаем ныне.

К этим людям, не воспринимающим ничего, кроме непосредственной пользы, и стучится в дверь американское искусство. Вот им бы и воодушевить, поддержать его творцов. Но искусство не смеет просить их ни о чем, пусть даже о самом минимальном понимании — было бы, конечно, что понимать. Но и в этом случае оно наталкивается на самое элементарное непризнание, на самую глупую критику. Таким вот людям искусство страны вынуждено сдаться что называется, на милость и немилость, когда случится та или иная выставка.

В Америке много таких джентльменов, которые не способны отличить пастель от хромографии, одну школу живописи от другой. Если они знают портреты американских президентов, помнят дату знаменитого сражения при Атланте, а также верят в Бога и к тому же обладают миллионами, этого уже достаточно, чтобы обеспечить подобному американскому гражданину место в жюри какой-нибудь художественной выставки.

В Америке насчитывается восемьдесят восемь художественных школ и сто девяносто профессоров, обучающих три тысячи учеников. Но стране этой, с ее молодым искусством и широким достатком, следовало бы поручить преподавание в этих школах художникам. И, может быть, следовало бы также производить хотя бы минимальный отбор учеников среди этих трех тысяч. Но не делается, увы, ни то, ни другое.

Из американских художников, насколько мне известно, только трое получили медали в Европе, а всего, может быть, шестеро завоевали известную славу в Европе, и притом славу заслуженную. Конечно, можно было бы наскрести с десяток талантов среди собственно американских художников, а также пригласить профессоров из других мест. Но об этом даже нет смысла говорить, искусство — твердят янки — годится только национальное, только сугубо отечественное. А все же характерно, что стоит появиться в Америке истинно значительному художнику, как он тут же покидает свою страну и уезжает в Европу. Над этим следовало бы задуматься американским цензорам искусства. Но они не задумываются, они отпускают своих художников в Европу. И ведет это к тому, что в академиях остаются лишь старики, которые слишком стары для путешествий, а также молодые, подающие надежды дилетанты, которые в свою очередь будут обучать молодых, подающих надежды дилетантов.

Любая американская художественная выставка представляет собой зрелище, способное повергнуть человека в замешательство. Принимаются картины без всякого отбора; поэтому на выставке можно увидеть работу мастера, гениальную работу, поступившую из обители чужеземной художественной традиции, и рядом с ней — образчик пошлейшей бездарности из прерий Дакоты. Но кто же производит отбор? В подавляющем большинстве случаев в состав жюри входят: бургомистр данного города и горстка денежных тузов, людей, почитаемых обществом за то, что они богаты и твердо исповедуют веру в Бога, но лишенных какого бы то ни было художественного вкуса и даже художественного чутья. Должно быть, поутру, прежде чем они займут свое место за столом жюри, эти люди получают всякий раз что-то вроде наставления в отношении оценки картин от супруги или дочери, которые и сами балуются живописью.

Американское искусство преимущественно представлено натюрмортами, изображающими съестное: яблоки, виноград, груши, рыбу, а также разного рода ягоды, ощипанных петухов, говяжьи ноги. Такие картины развешаны повсюду.

Часто встречаются крупные холсты, притом в очень дорогих рамах. Некоторые даже украшены золотой инкрустацией. Такие работы не отправляют в галереи или другие художественные заведения, их покупают богачи с намерением украсить ими свои столовые.

Таким образом, поскольку назначение этих холстов ни для кого не составляет тайны, тут вдруг открывается целый конвейер картин с петухами и говяжьими филе.

Художники создают эти картины с заведомо определенной целью: они должны стать частью меблировки столовой и потому оформляются соответственно, с тем чтобы эффектно выглядеть на стенах — мы увидим здесь яркие краски, резко очерченные контуры предметов. Даже говяжьей ноге придается декоративный характер — к ней приделывается изящный бантик. Мертвая птица на доске красиво распластала крылья, каждое перышко переливается яркими красками. Мертвые крылья написаны так, что смотреть на них одно удовольствие. И если подобные холсты и впрямь более или менее удачно исполнены, и в углу можно прочитать более или менее известное имя американского художника да вдобавок картина вставлена в безупречную раму, тут уж очень скоро найдется и покупатель: какой-нибудь богач не преминет повесить это редкостное произведение искусства в своей гостиной.

Так мало художественного такта у подобных американских жюри, что они без зазрения совести принимают также и детские работы только за то, что они — детские, и всегда предоставляют им какое угодно место, иной раз весьма заметное. К этим детским работам прикалывается записка с пометкой, к примеру, что автору картины двенадцать лет и он сирота. На каком-нибудь другом рисунке, исполненном в черно-белой манере и изображающем двух кур, прикрепляют бумажку с сообщением, что художнику пятнадцать лет, он глухонемой и к тому же еще хромой. Спрашивается, что общего у искусства с милосердием? Как художник я не постеснялся бы сорвать со стены кур этого самого калеки. Работа его попросту насмешка над зрителем, да и портит впечатление от картин, развешанных по соседству. Стоит только взглянуть на это немыслимое творение — и ты уже никогда его не забудешь: оно запомнилось тебе своей отчаянной бездарностью, врезалось накрепко в твою память, словом, тебе от него не отделаться. Если тебя хоть раз в жизни угораздило увидеть парочку таких вот кур, то и нынче эти куры будут маячить у тебя перед глазами, возникая вновь и вновь, когда ты этого меньше всего ожидаешь: они соскочат к тебе на бумагу, как только ты соберешься что-либо написать, усядутся рядом на абажуре лампы, повиснут на стенном календаре на твоей стене, и хлипкие тонкие лапки их будут жалостно торчать на виду у всего мира, так что больно станет на них смотреть. Конечно, и на американской художественной выставке можно порой среди всей дряни увидеть и кое-что хорошее, особенно если там представлены картины из всех штатов. Самое лучшее в американском изобразительном искусстве — это пейзажи: среди мастеров этого жанра Америка насчитывает ряд крупных незыблемых имен; мастера эти изрядно наловчились, к примеру, изображать красивые дубы. В истинно американском пейзаже обычно можно увидеть следующее: девушка доит корову на зеленой лужайке, у опушки могучего леса, на фоне голубой горы под ясным небом. Это все тот же «лунный свет», заимствованный из американской литературы, просто он принял здесь иной облик. Пейзаж этот все американские художники знают назубок, никогда не ошибутся в нем, ни единой былинки не забудут, все здесь приглажено и ровно. Корова расцвечена, как птичка колибри, весь лес состоит из прекрасных, живописных деревьев, да и горы выстраиваются так, что никак не давят на земной шар, но и не дырявят небо. О, как бы хотелось схватить эти самые горы в охапку и встряхнуть их как следует, чтобы отныне торчали они в яростном беспорядке, устремленные ввысь! И еще — хотелось бы, чтобы на небе появилась хоть одна-единственная тучка!

Словом, это искусство благообразное и смирное, тяготеющее к голубой идиллии, чуждое всему мирскому, искусство, по духу и содержанию в точности напоминающее американскую литературу. Если изображается пасторальная сцена, то ее действующие лица всегда предельно аккуратно одеты. Воздух может быть накален до ста градусов по Фаренгейту, трава, бывает, кудрявится от зноя, но пастух и пастушка ни единой пуговички не расстегнут на своем платье. Если же изображен интерьер, то на стене мы увидим «Тихого утешителя», а также портрет Джорджа Вашингтона, на пианино будут стоять ноты с сочинениями Санкея, а на календаре под зеркалом будет написано: воскресенье, 23 августа. И в этой комнате восседают в креслах двое влюбленных! Так расстегните же пуговицы, и пусть на календаре будет понедельник, какой угодно понедельник, и пусть картина дышит жизнью, ее борением и радостью! Я не прошу художников изображать любовное безумие, тяжкий грех: вопрос морали — особый вопрос, я лишь прошу, чтобы в картине была жизнь и под одеждой скрывались живые люди, а вот это уже — вопрос искусства. Пусть влюбленные покажут нам, что сердца их бьются, что грудь их дышит, что под кожей у них пульсирует жизнь и что в телесной оболочке заключен человек! Да где уж там — перед нами все тот же «лунный» свет. Где американская литература изъясняется многоточиями, там американская живопись пуритански живописует одежды — дальше этого искусство не пошло и не пойдет, пока не получит стимула со стороны.