Дорога в декабре - Захар Прилепин

— Хотя без разницы, без разницы… В таких случаях мне по роли положено сказать: без разницы.

Вновь воцарилось молчание, и даже водитель не пытался оценить вслух длину пробок или состояние погоды.

Мысленно я перебирал всё то, о чем давно хотел спросить профессора.

«Давайте скажем прямо? — пышно начинал я. — Разве было бы плохо, если бы нас всех извели?»

«Нет, не то», — одергивал сам себя.

«…И к этому всё идет, разве нет?» — продолжал, не слушаясь, начатую мысль и потом надолго выключался, не умея сложить и осмыслить и двух слов кряду.

Мы въехали в тот район, где я вырос. Немного покружили по новостройкам, которых я никогда не видел, а вернее сказать, которые видел множество раз во всех иных углах этого города, где еще что-то строится. Потом мы вдруг свернули на улочку с побитым асфальтом, и я ее окончательно признал. Машина въехала во дворик, где в тенистом и кустистом закутке был заметен старообразный флигелек — грязные окна в решетках. В общем, та самая психушка, где я пытался лечиться.

Главврач, всё тот же Рагарин, встретил нас на входе — видимо, они созвонились заранее, подумал я, но не совсем угадал.

— Ваша жена звонила, — сказал главврач профессору. — Сказала, что вы будете забирать сына…

Главврач вел себя с некоторым, почти приличным, подобострастием, которого я в те дни, что провел в больнице, за ним не замечал.

«Впрочем, отчего бы и нет, если он знает, кто такой этот профессор, — подумал я. — Коллеги… в некотором роде…»

— Отчего же забирать, — сказал профессор весело, входя в холл. Там было все так же — побитый кафель и словно раскрывшие кривые рты откидные стулья с поломанными сиденьями.

Дмитрий Иванович, присмотрелся я, был по-прежнему не совсем брит, щетина всё так же отдавала рыжиной, и глаза, ложно обещающие наличие любопытствующего ума, смотрели столь же спокойно и внимательно.

На макушке у него обнаружился едва поседевший ершик — вот, собственно, и все последствия минувшего десятилетия…

Рагарин быстро взглянул на меня, что-то такое мелькнуло в его глазах, легкая тень узнавания, но он был слишком озабочен.

Документы на вахте у нас не проверили, к тому же время было уже неприемное — мы беспрепятственно прошли вослед за главврачом.

— Отчего же забирать, — повторил Платон Анатольевич, с интересом оглядывая стены больничного коридора, на которых между тем не было ничего интересного.

Рагарин чувствовал себя несколько неуютно — иногда казалось, что он хочет закрыть телом те щербины в стенах, по которым скользил глазами гость.

— У вас что, дело пошло на поправку? — закончил, наконец, Платон Анатольевич свою мысль, и здесь мне показалось, что Рага-рин покраснел. Может быть, просто потому, что он встал непосредственно под ало саднящей зарешеченной лампой.

Рагарин ничего не ответил, но сбегал в свой кабинет и вернулся обратно с историей болезни, которая явно была приготовлена заранее.

Профессор сделал жест рукой, означавший, кажется, «нет-нет, спасибо, я это уже читал…», — но вид Рагарина был настолько беспомощным, что Платон Анатольевич смилостивился, взял папку, поднес ее к глазам и прочитал со значением вслух:

— «Скуталевский Константин Платонович». Совершенно верно: Константин Платонович. Именно. — После чего свернул историю болезни и так и держал ее в руке.

Рагарин чуть тронул профессора за рукав.

— Навестите?.. — начал он, но не смог выбрать сразу, как определить сына профессора. «Навестите больного» прозвучало бы чуть оскорбительно, а «навестите сына» — слишком грустно.

— Навестите Костю? — нашелся Рагарин. Определенно, у него имелось чутье.

— Да-да, несомненно. Как там наш Костя, навестим, — согласился Платон Анатольевич и, размахивая историей болезни, отправился по коридору за Рагариным, который посекундно оборачивался, словно вел профессора меж деревьев.

Подходило время ужина, и навстречу из своего леса медленно шли сумасшедшие.

Я стоял в коридоре, отвернувшись немного в сторону: казалось, что меня обязательно ктонибудь узнает и принесет из столовой жареную рыбу — угостить.

Не выдержав, я вышел на улицу.

Профессор вернулся очень быстро, буквально через минуту, уже без истории болезни. Он стремительно двинулся на меня, я даже немного посторонился. Подойдя почти вплотную, профессор очнулся.

— У вас нет сигареты? — спросил он негромко.

— Нет, — сказал я.

Нужно было что-то еще сказать.

— А почему именно эта больница? — спросил я как можно более обыденным тоном.

— Эта? — с некоторой даже готовностью переспросил профессор. — Он уже был во всех лучших клиниках, и в этой стране, и… Безрезультатно. А эта потому… А потому что я здесь жил. Мы тут были прописаны. Он тут прописан до сих пор — Костя. И здесь осталась наша старая комната, она пустует.

— Вы здесь жили? — удивился я.

— Ну конечно, — согласился он, даже улыбнувшись. — Жили здесь, да. В этой больнице я проходил практику. Тут неподалеку жила моя будущая жена. И так далее.

— А Шарова вы тут не встречали? Велемира Шарова? — спросил я.

— Шарова? Нет, — ответил профессор, отчего-то скривившись. — Что у вас с сигаретами, я забыл?

Я развел руками, огорченно вздохнул и поискал глазами вокруг — не стоит ли кто с сигаретой поблизости или даже без сигареты.

И нашел: сквозь решетку раскрытого окна на втором этаже на меня смотрела моя жена.

На ней был домашний халат.

Лицо ненакрашено.

Губы шевелились, она произносила что-то не слышное мне.

К ее окну подошла старуха и тоже стала смотреть на меня.

Жена сделала движение, чтобы уйти.

— Ты что тут делаешь? — громко спросил я.

Она посмотрела на меня удивленно, вскинув почти незаметные, словно сбритые брови, и промолчала.

— Где дети, ты? — закричал я, взмахнув рукой и пробежав несколько шагов к зданию.

Она улыбалась, глядя сверху, и в ответ легко махнула рукой — прощаясь.

— Дети, блядь, где мои? — закричал я еще громче.

— Сам ты блядь, понял? — на секунду вернувшись к окну, отчетливым, с улыбкой голосом ответила она — тем тоном, которым можно было бы сказать: «Посмотри, какой красивый букет!»

Я остался стоять, глядя уже на старуху, сурово озиравшую двор.

— Сам ты блядь! — повторила старуха, обращаясь отчего-то не ко мне, а куда-то поверх меня.

Я оглянулся — там стоял профессор и переводил взгляд с окон женского отделения на меня и обратно.

На улицу выбежал перепуганный Рагарин, полы белого халата развевались.

Он остановился напротив нас, быстро дыша и стараясь понять, что здесь произошло, не случилось ли чего страшного, и насколько огорчен профессор, и чем он огорчен…

Восстановив дыхание, Рагарин остановился взглядом на мне и сказал, не вкладывая в свои слова никаких особенных эмоций:

— Вы у нас лечились.

Платон Анатольевич неожиданно для самого себя издал удивленный носогорловой звук и заглянул мне в лицо.

Мы спускались на лифте. Я чувствовал разброд во всех органах: печень тянуло вниз, сердце, как воздушный шар, подрагивало и не хотело в подземелье, желудок пристыл в нерешительности, позвоночник тяготился скелетом, руки вспотели горячим потом, ноги — холодным.

Милаев смотрел в сторону. Ему нужно было чем-то занять руки, и он скользил пальцами по лифтовой панели с кнопки на кнопку, будто раздумывая, где остановиться.

Вид, впрочем, у него был такой, словно он собирался как-то развеселить меня.

Мы созвонились с ним час назад, я поинтересовался, есть ли какие-то новости, он задумался на секунду и потом ответил, что есть.

— Какие? — спросил я.

Он подумал еще немного, словно чуть-чуть сомневаясь, и предложил:

— Приезжайте, покажу.

На постах меня уже должны были признавать в лицо, но проверяли документы, как и прежде. Отчего-то теперь никто не обращал внимания на заклеенную скотчем первую страницу паспорта.

Я раздумывал об этом, выходя из лифта.

Наверное, всё объясняется тем, что меня всегда сопровождал Милаев.

— Вы перевели их на другой этаж? — поинтересовался я, когда прошел за Милаевым к совсем другим дверям.

— Нет, — ответил он. — Тут новая… экспозиция. Мультики… для любопытствующих, — и улыбнулся.

Минут семь мы двигались длинным коридором, в конце его обнаружился еще один лифт.

На нем мы поднялись, через вполне обычный холл вышли на улицу, миновали дворик и, суд по всему, через запасной выход попали в другое здание.

По пути встретилось несколько людей в белых халатах, Милаев с ними здоровался, было заметно, что его тут знают.

Наконец мы пришли.

Это была огромная, коек, думаю, на пятьдесят, застекленная с одной стороны палата.

Понять, кто эти дети, было нетрудно.