Дипломатия - Генри Киссинджер

В период после окончания второй мировой войны Америке, к счастью, никогда не приходилось делать выбор между моральной убежденностью и стратегическим анализом. Все ее ключевые решения с готовностью оправдывались тем, что они одновременно способствовали распространению демократии и обеспечивали сопротивление агрессии. Южный Вьетнам, однако, даже при наличии самого богатого воображения и отдаленно нельзя было причислить к демократическим странам. Все режимы, последовавшие за дьемовским, чувствовали себя как бы в осаде; южновьетнамские генералы, до того времени малоизвестные широкой публике, совершенно не стремились проверить уровень собственной популярности у избирательных урн. Убедительным аргументом мог бы служить тот довод, будто новые правители Сайгона гораздо менее репрессивны, чем ханойские. Действительно, этот аргумент приводился довольно часто, но его никогда не принимали всерьез. Моральный релятивизм был неприемлем для нации, привыкшей видеть абсолютную противоположность между добром и злом.

Критики настоятельно утверждали, что если Сайгон не будет полностью соответствовать всем демократическим стандартам в полной мере — что в глубине души они признавали как нечто невозможное, — его следует напрочь выбросить за борт. По ходу дела «теория домино», центральная предпосылка принципа обеспечения безопасности, в течение двух десятилетий лежавшая в основе действий по защите Южного Вьетнама, поначалу была отброшена, а затем высмеяна. В одной из своих наиболее всеобъемлющих работ профессор Йельского университета Ричард Ренфилд сочетал критическое отношение Липпмана к стратегическому перенапряжению с обвинением обеих сторон вьетнамского конфликта в моральной эквивалентности; а потому война оказывалась бессмысленной. Во Вьетнаме, утверждал он, Америка не столько противостоит агрессии, сколько поддерживает силы консерватизма против социальных перемен[922].

Критики указывали на многочисленные недостатки Сайгона, чтобы продемонстрировать моральную неприемлемость американских усилий. В 1968 году Джеймс Рестон задал вопрос, мучивший множество американцев: «В чем заключается цель, оправдывающая бойню? Как мы спасем Вьетнам, если мы разрушаем его в процессе военных действий?»[923] В 1972 году Фулбрайт объявил, что Джонсон никогда не понимал, «что вопрос заключается не в противостоянии „свободного народа" „тоталитарному режиму", но в противостоянии двух соперничающих тоталитарных режимов; и факт заключается в том, что это не война, вызванная агрессией международного характера, „прямой" или какой-либо иной, но антиколониальная война, перешедшая в гражданскую»[924].

Телевидение тогда только-только начало становиться самостоятельной силой. Регулярные вечерние передачи новостей привлекали аудиторию, состоявшую из десятков миллионов человек, то есть гораздо большее количество людей, чем то, которое даже самый популярный журналист, сотрудничающий в органах печати, способен был охватить за всю свою жизнь. А тележурналисты пользовались тем преимуществом, что в их распоряжении находились зрительные образы, на фоне которых и разворачивался непрерывный комментарий программы. Такого рода передачи новостей отражали страсть к драматизации и картинности, что даже с самыми благими намерениями сбалансировать было нельзя, пусть даже только потому, что по техническим причинам оказывалось невозможно показать зверства вьетконговцев в подконтрольных им районах. Ведущий теленовостей превращался в политическую фигуру в том смысле, что лишь президент имел одновременный доступ к подобной широкой аудитории людей, но, уж конечно, не столь регулярно.

На протяжении всей послевоенной эпохи американцы откликались на призыв собственных руководителей пожертвовать многим ради оказания содействия отдаленным от Америки обществам. В горниле Вьетнама американская исключительность, иными словами, сыгравшая столь важную роль стимула в послевоенной реконструкции вера в то, что американские ценности обладают универсальной применимостью, обернулась против самой себя и приняла форму морального эквивалента политики «выжженной земли». По мере роста потерь критикующие американскую внешнюю политику перешли от постановки под сомнение ее эффективности к неверию в ее необходимость, начиная от атак на моральный облик американского союзника во Вьетнаме и кончая вызовом моральному облику самой Америки — не только во Вьетнаме, но и в глобальном масштабе.

Особую горечь нападкам на моральное право Америки вести политику глобального характера придавало то, что в значительной степени эти нападки шли от университетов и других интеллектуальных сообществ, которые до того времени были преданными защитниками американского интернационального идеализма[925]. Вовлеченные при Кеннеди в процесс принятия решений, многие из интеллектуальных лидеров были потрясены, когда убийство президента прервало курс на «новые рубежи», и не меньшим потрясением для них стало участие их студентов в антивоенных протестах. Условия выхода из Вьетнама их более не интересовали; под нажимом со стороны собственных студентов многие из профессоров стали настаивать на одностороннем, безоговорочном уходе.

Бросая вызов основополагающим предпосылкам двухпартийной внешней политики на протяжении двадцати лет, радикальное крыло протестующих по поводу Вьетнама , высмеивало антикоммунизм как нечто архаичное: «[Мы] отказываемся быть антикоммунистами, — заявили двое своего рода паломников, отправившихся в Ханой, Стафтон Линд и Том Хейден. — Мы утверждаем, что этот термин утерял все свое конкретное содержание, которое когда-то в него вкладывалось. Вместо этого им пользуются как основной категорией абстрактного мышления, при помощи которой американцы имеют обыкновение оправдывать внешнюю политику, часто не более утонченную, чем изнасилование»[926]. Даже Ганс Моргентау, глава американских философов, придерживающихся принципов национального интереса, перещел на позиции провозглашения американской аморальности: «Когда мы говорим о нарушении правил ведения войны, мы не должны упускать из виду, что фундаментальным нарушением, породившим нарушения локальные, является само по себе развязывание подобного рода войны».[927]

Для лидеров поколения, воспитанного на, по существу, не подвергавшихся сомнению истинах «холодной войны», такого рода всплески были поистине шокирующими. Линдон Джонсон, будучи лично одним из основных создателей формулы послевоенного консенсуса, оказался в растерянности, не зная, как справиться с атакой со стороны мужчин и женщин из ведущих университетов страны, чьего одобрения он жаждал во всевозрастающей пропорции по мере роста неспособности найти общий язык с ними. Дэвид Холберстэм, ставший в 1966 году непримиримым противником войны, сам ранее утверждал, что «Вьетнам является законной составляющей глобальных обязательств [США] ...и, возможно, одной из пяти или шести наций в мире, на деле жизненно важных с точки зрения интересов США. И раз эта составляющая важна до такой степени, то заслуживает гораздо большего вклада с нашей стороны»[928].

Джонсон отвечал ссылками на ортодоксальные заявления своих предшественников, начиная от Трумэна и вплоть до Кеннеди включительно. Однако эти истины уже звучали для критиков не только устаревшими, но и не относящимися к делу. Его предложения вступить в переговоры с ханойскими лидерами отвергались, ибо те были весьма искушены и не собирались спускать пар внутренних беспорядков в Америке. Чтобы успокоить надвигающийся вал, Джонсон постепенно менял переговорные позиции, переходя от требования вывода северовьетнамских войск еще до прекращения Америкой боевых действий к «формуле Сан-Антонио» относительно прекращения бомбардировок до начала переговоров; от отказа иметь дело с ханойским прикрытием на Юге — Фронтом национального освобождения (ФНО) до согласия вести беседы с конкретными его представителями и, наконец, к согласию на участие ФНО в переговорах как самостоятельной политической единицы. Он также пытался соблазнить Ханой программой экономической помощи для всего Индокитая. Каждый из этих шагов отвергался Ханоем как недостаточный, а большинством критикующих внутри США — как неискренний. Произошла поляризация предмета внутринационального спора: от победы, для которой отсутствовала стратегия, до ухода, не подкрепленного политически.

Более умеренные критики администрации, к группе которых принадлежал и я, настаивали на компромиссе посредством переговоров. Истинным препятствием к этому был, однако, не Вашингтон, а Ханой. Северовьетнамские коммунисты не для того провели всю свою жизнь в смертельной борьбе, чтобы в итоге с кем-то делиться властью или произвести деэскалацию партизанской войны — наиболее эффективного средства оказания давления. Вьетнамские коммунисты были не более способны, чем ранее Сталин, ухватиться за возможность переговоров, не имеющих под собой фундамента в форме соотношения сил. Надежда на них была столь же нереальна, как на переговоры, предоставленные самим себе ради процесса как такового. Неоднократные заверения Джонсона о том, что он будет вести себя гибко и непредубежденно, представлялись для Ханоя как наивными, так и не относящимися к делу.