О чём грустят кипарисы - Шамиль Ракипов

Пока техники возились с нашим самолётом, мы с Валей пили чай в столовой.

— Приятно после такой встряски чайку попить, — сказала она. — Только время идёт, жалко. Я видела в капонирах истребители. Трудно целиться, но из четырёх бомб одна попадёт, и то хорошо. Может быть, те самые «вульфы», которые сделали налёт на наш аэродром. Пока мы тут сидим, девочки их раздолбают.

— Останется что-нибудь на нашу долю. На мысе ещё два аэродрома. Спой-ка, Валюша, что-нибудь народное. — На слове «народное» я сделала ударение.

Валя покраснела.

— Понравилась тебе та песня? Правда?

— Конечно. Она в сто раз лучше той, в которой поётся: «Мы летим, ковыляя во мгле…»

— Про полёты и Севастополь я только сегодня сочинила. Есть у меня ещё одна песня, которая мне самой нравится. Пойдём, по дороге спою. Мелодия, конечно, примитивная, так, что-то вспомнилось похожее. Жаль, нет у нас в полку своего композитора.

— Удивительно, что нет.

Вышли в степь, Валя запела:

Ты помнишь, подруга,Хлестала нас вьюгаНе снегом — свинцом.Клокочущий Терек,Пылающий берегИ горы кругом.Ты помнишь, как рядомФашистским снарядомСразило подруг?Как сердце заныло,Как стало унылоИ пусто вокруг?Ты помнишь, по ниткеМы шли под зенитки,Под огненный смерч,Чтоб свет увидалаИз пепла воссталаКрасавица Керчь.Над степью, над морем,Фашистам на горе.Рокочут «По-2».И реет над намиГвардейское знамя,Святыня полка.

— Отличная песня, — похвалила я. — Покажи девушкам. И Бершанской.

— Рано ещё показывать.

— Почему? — удивилась я. — Ничего не рано. Всё покажи, что написала. Ты настоящая поэтесса. Признаться, не ожидала от тебя такого… Слов не хватает.

— А я ничего не записывала. Придумываю всегда в полёте, пою, пою про тебя, что в голову придёт. Чаще всего, конечно, ерунда, на земле всё забывается, как будто ветерком выдувает. А на душе всё легче становится. Эти две песни только и остались. Ну, ещё отдельные строчки. А над этими двумя ещё хочу поработать.

— Не надо. Вдруг испортишь, — возразила я. — После войны наведёшь блеск.

— Нет, поработаю. Последний куплет будет у меня припевом: «Над степью, над морем…» А после Керчи — куплет о Севастополе. Потом о Белоруссии. И так далее. Последний — о Берлине.

— Это ещё когда будет. Перепиши обе песни для м. еня, ладно? Без твоего разрешения никому не покажу…

Мы полетели бомбить тот же аэродром на мысе.

— Поглядим, осталось ли что-нибудь на нашу долю, — сказала Валя, сбрасывая САБ.

Осталось — часть бомб наших предшественниц упала между капонирами. До утра работы хватит.

В перекрестье нескольких прожекторных лучей повис наш многострадальный «По-2». Сколько же боеприпасов израсходуют на него немцы?

С небольшим интервалом отцепились две пары стокилограммовых бомб. Падаю в море… Один виток. Второй. Третий… Изгрызли самолёт, как бешеные псы… Отвязались наконец. Над аэродромом САБы…

В эту ночь мы больше не летали.

Ночь шестьсот девяносто восьмая

В юности мне приходилось участвовать в скачках, однажды я вышла даже победительницей и получила приз — сапожки из тонкой, мягкой кожи, расшитые узорами. Победу мне принёс гнедой скакун Алтынбай, быстрый, как ветер. Так давно это было, и вот снова скачу во весь дух. Каждая жилка натянута до предела, из-под копыт, как брызги, разлетаются камешки… Та-кой снился мне сон. Ещё, ещё быстрее! Конь наклонил голову, грива, колеблемая ветром, вдруг стремительно закружилась перед глазами, превратилась в пропеллер, и меня это почему-то нисколько не удивляет. Гул мотора становится всё громче… Я проснулась: услышала нарастающий грохот пикирующих самолётов, в ужасе вскочила.

«Опять налёт!» — мелькнула мысль.

Лейла в одной рубашке, с распущенными волосами, чистая ведьма, выскочила за дверь.

Совсем ошалела. Так и побежит к самолёту?

Вскоре она вернулась, лёгкая, весёлая, как птичка. С сапогами в руках я села на кровать.

— Наши.

— Как наши? — я ничего не могла понять. В самом деле — ни выстрелов, ни взрывов.

— Истребители, — Лейла покрутила рукой в воздухе. — Летят с задания, решили покувыркаться. В нашу честь. Прямо над общежитием.

— Они чего? — я постучала пальцем по голове. — У меня вся душа ушла в пятки.

— Я тоже перепугалась.

— Безобразие. Надо доложить Бершанской.

— Вера Белик сказала, что это типичный случай. А я послала им воздушный поцелуй.

— С ума сошла. Они теперь нам совсем спать не дадут!

— Ты бы посмотрела, как они вертелись! — покачала головой Лейла.

— Думала — Ахмет среди них?

— Нет, он человек серьёзный. Не думала. Письмо от него получила. Хочешь, прочитай, — она кивнула на тумбочку. — Поспим ещё часика два? Между прочим, эти ребята взяли пример с тебя.

— Как это с меня? — не на шутку встревожилась я. — Что ты мелешь?

— Ну, видели, как ты петли выделывала, решили показать, что тоже не лыком шиты. Так что докладывать Бершанской не советую, она тебе припомнит.

Я рассмеялась и забралась в постель. Рассказала Лейле, какой чудный сон видела.

— А мне огненные шары с хвостами снились, — пожаловалась она.

Забегая вперёд, скажу, что кто-то из девушек всё же доложил Бершанской о «концерте» лётчиков, она позвонила в штаб армии, высокое начальство намылило шеи нашим рыцарям и объявило Чеботарку запретной зоной.

Заснуть я не смогла, полежала с полчаса с закрытыми глазами, поднялась, глянула на письмо, лежащее на тумбочке, увидела слова: «Моя любимая!» Так, так, стиль изменился. Не удержалась, прочитала всё письмо. Я ошиблась, стиль не изменился, разве чуть-чуть.

«…Твой ангельский почерк, кругленькие, как жемчужины, буквы…»

Да, почерком Лейлы можно любоваться, понимаю я этого парня, сочувствую ему.

«…Благодарю за — сердечное письмо. Считаю тебя своей невестой. Если уйдёшь к другому… Передо мной лежит кинжал, его лезвие сверкает, как семьдесят семь радуг. Знай, прекраснейшая из прекраснейших, он вонзится в твоё коварное сердце…»

Вот Хас-Булат удалой! Нет, чтоб самому зарезаться. Впрочем, «Лейле так и надо. «В Алупку поеду!» Вот и будешь спать с радугами в груди. И защищать тебя не стану, бесполезно. Ахмет перешагнёт через мой труп. Настоящий джигит.

Жив-здоров, счастлив, что оказались в одной армии, словно живут в одном доме, только в разных подъездах… «Стоящий на страже. Преданный до могилы…» Вот именно.

— Вставай, дочь ночи, открой свои коварные глаза!.. Погода нелётная, низкая облачность. Все приуныли. Наземные войска вгрызаются в немецкую оборону, теснят фашистов со всех сторон, а мы будем прохлаждаться целую ночь…

Никакого задания полк не получил, из штаба дивизии пришла телефонограмма: полёты отменяются. Но мы — в полной боевой готовности. Во-первых, погода может внезапно перемениться. Во-вторых, неизвестно ещё, что скажет наша разведчица, командир эскадрильи Дина Никулина, когда вернётся. Надежды терять не будем.

Рядом с Бершанской — представитель Сталинградской дивизии, на этот раз полковник. Очень высокий, похож на Рокоссовского. Как по заказу!

— Подойдём поближе, — тихо говорю я Вале. — Это я упросила Бершанскую. Как видишь, пошла навстречу.

Валя смеётся, стукает меня кулачком по плечу, но идёт со мной.

Выбрав удобную позицию, шепчу ей на ухо:

— Подмигни ему. Не теряйся.

Валя прыснула, полковник и Бершанская удивлённо посмотрели на нас. А мы глядим в небо…

Летит наша ласточка. Хорошо, что на разведку погоды послали Дину. В её характере что-то чкаловское.

— Можно работать, — твёрдо заявила Никулина. — Над линией фронта то же еамое, — она небрежно вскинула руку к небу, словно там были рассыпаны звёзды.

Все невольно подняли головы. До облаков 300 метров, дымка, никакого просвета.

— Во всех полках разведчики погоды доложили, что работать нельзя, — голос у Бершанской не совсем уверенный, и Диночка это усекла.

— Трудно, конечно, — она в упор посмотрела на полковника. — Но летать можно. По вертикали видимость неплохая.

Очень убедительно, молодец, Дина. По горизонтали мы только летаем, главное — увидеть цель, сбросить бомбы. Инструкция? Её писали мужчины…

Неужели Евдокия Давыдовна не — чувствует, как стонут наши сердца? Конечно, чувствует. А полковник? У него сложное положение. Скажет, что летать нельзя, мы решим — покрывает своих: мужчины прозябают, и вы не рыпайтесь. Честь мундира. Мужского. А согласиться с Никулиной — разделить ответственность е Бершанской. Если погибнет хоть один экипаж, ему не поздоровится. Молчит, и правильно делает. Только слегка плечами пожал, моё, мол, дело сторона.