Дорога без привалов - Олег Коряков

«Сака йомас элмхолас Евлампич», — говорили о нем манси. Это значит: «Светлый, очень хороший человек Евлампич».

Он приехал в эти края в начале века. Или, как шутил он сам, «его приехали». Случилось это вот почему. Был тогда Иван Евлампиевич молодым, безусым парнем и, как все пребывающие в этом прекрасном состоянии, задорен и горяч. Учительствуя в Верхотурской начальной школе, он вместе с группой своих товарищей подшутил над местными тузами, чем заслужил от просвещенного начальства характеристику «политически неблагонадежного».

— А я, — чуть усмехаясь, говорил мне Иван Евлампиевич, — к политике тогда отношение имел, ну, просто никакое. Но вот… заработал формулировочку.

За неприятной этой формулировкой и последовал его отнюдь не радостный переезд в здешние, весьма хмурые тогда места.

Жизнь тут была невеселая, неинтересная, а чуть порезче сказать, — тоскливая. Основным воскресным развлечением у местных интеллигентов считалось щелканье кедровых орешков на мосту, который полушутя-полусерьезно именовался клубом. Иногда какой-нибудь старатель, которому вдруг прифартнуло, повезло нелепо и бешено, «перегораживал улицу» — заставлял ее четвертями с водкой, и тогда «развлечения» принимали более существенный характер — с поножовщиной, убийствами и прочими достопримечательностями старательского быта.

Такова была жизнь в том Ивделе.

И не из каких-то особо добродетельных побуждений, не ради неких высоких идей сдружился в ту пору Иван Евлампиевич с лесным народом манси. От скуки, доходящей до зеленой тоски, от темной безалаберной жизни уходил он с ружьишком в лес. Иногда месяцами бродил по тайге и, присматриваясь к манси, вогулам, как их тогда называли, увидел он, что люди эти, в сущности, очень хорошие, душевные, только напуганы и забиты купцами-грабителями да шаманами своими до крайности.

К школе, в которой он учительствовал, — маленькой, плохонькой, запущенной, — хотя и любил Иван Евлампиевич свое ремесло, сердце как-то не лежало: слишком уж незаметными и никчемными оказывались плоды труда. Просвета не было. Жизнь, поскрипывая, тянула серую бесконечную лямку, и лишь в урмане, среди наивно-добродушных гостеприимных манси, в охоте и блужданиях находил Иван Евлампиевич какую-то отраду.

Великая Октябрьская революция прошла для него незаметно: в Ивделе, глухом североуральском поселочке, сначала мало что изменилось. Сначала. Но вскоре Иван Евлампиевич изведал новое, необычное, сначала смутное и тревожное, потом радостное: он ощутил свою нужность людям.

Все вокруг него чего-то хлопотали, горячились, негодовали или восторгались, все сетовали на нехватку времени. И когда Иван Евлампиевич присмотрелся к окружающему, вдумался в него и понял смысл всех этих хлопот, он больше не мог уже стоять в стороне. Глаза разбегались от обилия дел, которые поджидали людей сегодня и завтра, и послезавтра.

Он целиком отдался школе. И странно: если раньше он мог бродить по тайге месяцами, тут вдруг оказалось, что и на два-три дня из школы выбраться трудно: очень нужно было сделать одно, предпринять другое, хотелось поскорее взяться за третье. Все — и одно, и другое, и третье — было необходимо и, главное, вполне осуществимо. Осуществимым оказалось и преобразование начальной школы в семилетку, и дальнейшее развитие ее до десятилетки, и постройка нового здания.

В общем, дел было много, очень много. И когда в 1937 году ему предложили отправиться в тайгу открывать первую в крае школу манси, Иван Евлампиевич поначалу отказался: у него в своей школе дел больше чем хватает.

Но ему сказали, что это — предложение обкома партии и что в обкоме остановились именно на его кандидатуре.

Обком партии… Уваров был беспартийным, но в партии он чувствовал и видел постоянного своего руководителя, помощника и друга. Ведь именно партия дала ему эту жизнь — кипучую, деятельную, отрадную — взамен старой, беспросветной и тоскливой.

Иван Евлампиевич согласился…

И вот опять он в тайге, в Пома-пауле — избе манси Павла Фадеева. Эту избу, большую, построенную по русскому образцу, Фадеев сам предложил использовать под школу.

— Спасибо, Павел, — сказал Уваров и начал все в избе скрести и мыть.

Потом он украсил стены разноцветными картинками, пестрыми таблицами, рисунками и по лесному «телеграфу» — олени мчались от юрты к юрте — собрал всех манси в дом Фадеева.

Он волновался. Давно, в начале века, пришел молодой учитель Иван Уваров к манси и сдружился с ними.

Тогда привели его в тайгу слепая тоска, желание уйти от безалаберной, никчемной жизни. «Ноги привели». Теперь он пришел как посланец Советской власти. Пришел, чтобы приобщить лесной народ к советской культуре, к свету, озарившему всю страну. Поэтому он волновался.

Собрались все, кого он ждал. Они стояли перед ним, приветливые, доверчивые, старые его знакомцы, сесть было некуда, и он тоже стоял.

— Манси, — так начал свою речь Уваров, — я приехал помочь вам, чтобы ваша жизнь стала хорошая, сака йомас. Темный человек, неграмотный — люль-человек, плохой. Ему трудно жить. Я вас и ваших детей научу считать, писать, читать…

Они слушали его очень внимательно и одобрительно кивали головами. Им нравилось то, что он говорил. Он говорил долго, а они все кивали головами и улыбались.

— Ну что же, — сказал он наконец, — теперь давайте записывайте своих детей в школу, — и замолчал, ожидая.

И все молчали. Они молчали, улыбаясь, и отрицательно качали головами. Никто не уходил из клуба, и никто не записывался в школу.

Час прошел, второй прошел. Дремали на морозном воздухе олени. Душно и жарко стало в избе Фадеева.

И тут кончился незримый поединок. Шаман, стоявший среди манси, вышел из жаркой избы. Скрипнули за дверью полозья нарт. И сразу трое шагнули к Уварову:

— Пиши мало-мало…

Записалось в школу семнадцать человек.

Возраст новых учеников Ивана Евлампиевича колебался от 9 до 50 лет. Он занимался с ними каждый день, со взрослыми — отдельно. Это были удивительно способные и любознательные ученики. Особенно полюбили манси географические карты. Сгрудившись у карты мира, они сыпали вопросы:

— Это какое место? Там кто живет? Там что люти телают? Это какое место?

Еще они любили рисование и по-детски радовались каждой своей удаче. Рисовальщиками оказались превосходными. У каждого был цепкий, острый, наблюдательный взгляд и умелые руки. Арифметический счет давался им также легко.

Наползали, катились длинной чередой хмурые таежные будни. Впрочем, Ивану Евлампиевичу они вовсе не казались ни хмурыми, ни однообразными: каждый день был новым днем — с новыми удачами, огорчениями и радостями, большими и маленькими. А вместе складывались они в нечто светлое, отрадное.

Если манси, который с детства был напуган и оскорблен мерзостью унижений перед купчишкой-выжигой, манси, который ничего не знал о существовании книг и верил лишь в своего деревянного божка-идола да в россказни шамана, если этот человек, взяв незнакомую книгу, прочел в ней целый абзац, если он уверенно говорит, что шестью семь сорок два, — разве не охватит душу учителя великая радостная гордость?.. А они, эти большие дети, действительно научились в ту зиму читать и писать, мир открывался перед ними удивительный, широкий и светлый, доселе не знаемый, и дорогу в этот мир показал им не кто-нибудь, а он — русский учитель Иван Уваров, пришедший в глухой урман по путевке областного комитета Коммунистической партии. Ему было чем гордиться, было чему радоваться!..

Весной, собравшись гуртом, манси провожали его почти до самого Ивделя и на прощание салютовали ружейными залпами.

Вот, должно быть, с тех пор, рассказывая о «своем Евлампиче», манси обязательно добавляли: «Сака йомас элмхолас русски» (очень хороший, светлый человек русский).

Он учил добрую половину ивдельчан, почти все преподаватели ивдельской средней школы были его бывшими учениками. О каждом из них отрадно было вспомнить. Но, пожалуй, всего отраднее было ему думать о первых учениках первой в этом краю мансийской школы.

Когда тайга узнала, что «Евлампич» избран депутатом Ивдельского горсовета, — а узнала она об этом почти мгновенно, — к Уварову потянулись ходоки уже не только как к учителю и другу, а как к «своему» представителю Советской власти. У него прибавилось общественных дел, и жизнь от этого стала еще краше, и, казалось, еще больше улыбок расцветало вокруг него.

Когда я был у него впервые, во дворе стояли олени, а на кухне в большущей кастрюле варилось мясо.

— Гости, — улыбнулся Иван Евлампиевич, и в мимолетной этой улыбке были одновременно и смущение, и радость. — Без гостей не живу. И дом приезжих специально построили, а не очень хотят манси там жить — все ко мне. Видно, привычнее…

Прихлебывая крепкий запашистый чай, мы разговорились о путях и традициях русской интеллигенции, и вдруг Иван Евлампиевич приподнялся, сказал: «Кое-что покажу вам», — и вышел в соседнюю комнату.