История вторая: Самый маленький офицер - Лента Ососкова

— Смотри-ка, Сиф, ещё один мой портрет, — улыбнулся ординарцу Заболотин, останавливаясь у одного из стендов.

С портрета на них глядел двадцативосьмилетний капитан, напряжённый, усталый, под глазом — нитка шрама, у рта рация, словно на мгновение застыл перед тем, как кого-то вызвать. Было в его позе, в повороте головы что-то беспокойное, нервное, что удалось передать художнику. Портрет не принадлежал кисти известного мастера, но живость с лихвой искупала неточности и возможные технические ошибки.

— Какой я был дёрганный, — вполголоса прокомментировал Заболотин. — Но этот портрет, несомненно, лучше первого. Здесь хотя бы я рисовался не с архивной официальной фотокарточки… Не скажу, что гениально, но действительно чего-то стоит.

Сиф стоял рядом, тоже разглядывая портрет, но о том, похоже ли вышло, не распространялся. Может, оттого что не хотел огорчать полковника: «дёрганный» капитан на портрете — это ещё воплощение тогдашнего редкого спокойствия.

А Заболотин-Забольский, не подозреваю об этом, скользнул взглядом дальше по стенду и ахнул:

— А я, кажется, знаю, с чьих фотографий это творилось!

— Да? — отстранённо поинтересовался Сиф, который делал вид, что ему совершенно не интересны все эти военные картины. Ни капельки. И никаких воспоминаний не вызывает, и уйти отсюда немедленно — не хочется.

— Конечно. И ты знаешь. Ты часть фотографий видел, — убеждённо сказал полковник. — Это с фотографий Военкора делалось. У нас дома есть несколько, а здесь, — он сделал жест рукой, как будто сгребал все картины в кучу перед собой, — как будто сборная солянка с них.

— Может быть, — согласился Сиф. Заболотин коротко взглянул на него и, пробормотав: «Понял, не лезу», отошёл от этого стенда. В основной своей массе всё-таки тематика касалась 40-ых годов прошлого века, на месте привычных императорских орлов ярко сверкали красные звезды — на всё это глядеть было проще. На старинную технику, на непривычное оружие — словно дедовская сказка, словно былинные герои. И, как положено сказке, здесь всё хорошо кончалось. Знамя со звездой — росчерк алого пера — над серым Берлином, гордые солдаты с орденами. Незнакомые, но кажущиеся такими… родными лица. Тоже солдаты, тоже война. И словно бы голос за кадром — слова посмеивающегося Ильи Викторовича Заболотина, его деда по отцовской линии:

— Да, в сорок пятом творилась настоящая история! Чего уж современные войнушки…

И всё же, две эти войны плавно сливались среди картин в одну. Глубинное было неизменно, всё равно, с каким оружием в руках шли солдаты в атаку. И там они были солдатами, и здесь. И в том веке за спиной была родная земля, и в этом…

Сколько воспоминаний хлынуло в голову от окружающих картин, сколько полузабытых чувств — впору сойти с ума. Вспарывая толпу (как можно было с натяжкой назвать всех присутствующих), но сам это вряд ли замечая, стремился мимо картин полковник, почувствовав себя случайно шагнувшим на шесть лет назад, но не участником, в кои-то веки, а лишь зрителем. Среди множества картин он словно специально ловил взглядом то знакомые лица, то знакомые места, то… просто знакомее, до боли знакомые ситуации. Картины в разных техниках и стилях, разного времени и места, объединённые… Бог знает чем объединённые. Мостики в ту реальность.

Сиф нагнал Заболотина через два зала, очень недовольный, что, мол, стоит отвернуться — и «его высокородие» исчезает, только и бегай за ним.

— Не сердись. Просто здесь есть… действительно достойные восхищения работы. Ты чувствуешь их память?

Взгляд Сифа красноречивее слов сообщал всё, что он думает о своем дорогом, но излишне впечатлительном полковнике с богатой фантазией. Свои ощущения мальчик запрятал так глубоко, что по сравнению с Заболотиным казался вообще равнодушным к выставке.

… Последний зал располагался чуть ниже, надо было сойти по трём ступенькам и войти в неширокую, по сравнению с остальными, дверь. Был пустынно, больше не витали в воздухе обрывки чужих разговоров — почти все «именитые посетители» остались в предыдущих залах. Только где-то над головой гремел военный марш, но почему-то совсем негромко. «Марш сюда не подходит», — мельком подумал Заболотин-Забольский, шагнув в зал. Последние работы были не торжественными, не парадными. Это в основном были миниатюры, бытовые сцены солдатской жизни — и тех времен, и этих. Жизнь вопреки войны.

Словно откликаясь на мысли полковника, знаменитый мужской голос, отнюдь не сильный в вокальном плане, зато Сильный, в том, где Правда и Сила — одно, под простой гитарный перебор запел-заговорил:

«Тёмная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.

В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь…» — и показалось на миг Заболотину, что он не раз слышал этот голос там, где эти самые пули свистели и по его душу. Вспомнилась мимолётно Эличка Кочуйская, санинструктор из забольской армии, перешедшая к ним в батальон после того, как от её родной роты — да и от всей забольской армии тоже — осталось совсем немного. Эличка пришла временно и всё твердила, что, когда возродится забольская армия, она вернется к своим, но в этом мире часто случается так, что именно временное остается навсегда. Осталась и Эличка дальше среди обожавших её русских солдат, которые боролись за каждый её самый мимолетный знак внимания.

Её легкий акцент, забольский мундир — истосковавшимся по девушкам бойцам всё это казалось необыкновенным. Заболотин их мнение не особенно разделял, но всё равно вспомнилась вдруг Эличка. «Старший сержант Александра Елизавета Кочуйская»…

Удивлённый полувздох-полувскрик Сифа отвлек полковника от мыслей о санинструкторе. Заболотин-Забольский повернул голову, недоумевая, что бы могло так изумить его ординарца, и с любопытством скользнул взглядом по миниатюре, отметив про себя редкий сюжет: жизнь партизанского отряда. С другой стороны, ну и что? Чем эта картина выбивается из общего ряда?

Художник использовал традиционное масло, хотя Заболотин уже нагляделся и на литографии, работы пастелью, углём, акварелью, тушью и даже цветными карандашами. Вечер, красно-рыжие лучи пробиваются сквозь листву лиственного — типично-забольского — леса, партизаны занимаются кто чем: несколько человек готовят на костерке еду, кто-то чистит оружие, один, видимо, командир разглядывает карту, по бокам от него застыли два помощника. Трое партизан с блаженными улыбками на лицах спят в тенечке, двое возвращаются с дозора, им навстречу поднялась ещё двое, в шутку салютуя автоматами. Одежда, оружие, снаряжение — совершенно разномастные, набранные «с миру по нитке». Обыденная, в общем-то, сцена, что в ней такого особенного?