В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот, была у нас пьянка. Человек десять – я, и Ксюша, и другие парни и девчонки с курса. А среди гостей был хлыщ московский, мажор, весь упакованный, Андреем звали. И я Ксюшу к тому Андрею приревновал. Наверное, она дала мне повод: может, танцевала с ним слишком близко, а может, и целовалась, обжималась в углу. Так у меня ума, блин, спьяну хватило, чтобы отправить обоих в нокаут. И его, и ее. Удар-то у меня хорошо поставленный... Но о том, что было, мне рассказали только утром. Когда я проспался. Сам не помнил ни-че-го.
Поднялся скандал. Ксюша еще ладно, у нее я прощенье вымолил. Розы корзинами таскал. На коленях стоял. Она баба из простой семьи, где считают: бьет – значит, любит. Правда, простить-то она меня простила, но любовь у нас с ней сошла на нет.
А Андрюха, москвич с режиссерского, говнистый оказался. Пошел жаловаться, в травмпункте ему справку дали, что гематома на щеке, сотрясение мозга. В милицию, сволочь, хотел идти. Но дошел только до деканата. Кричал, что меня посадит...
В тот раз меня мой мастер спас. Очень за меня хлопотал и перед деканом, и перед ректором. А меня вызвал и сказал: «Я тебя, Никола-Мозги-Набекрень, отмажу. Но только если ты: а) у Андрея прощенье вымолишь, прилюдно, при всем курсе, и б) пойдешь и закодируешься от пьянства как минимум на три года и мне справку принесешь». При ином раскладе сам добьюсь, чтоб тебя отчислили, – и ты свалишь у меня из Москвы навсегда, звезда наша недоделанная».
Что оставалось? Перед Андрюхой я прощения прилюдно просил, с глубоко покаянным видом, со слезами на глазах. (Усмехается.) И закодировался, и справку мастеру принес... В итоге мне дали выговорешник с предупреждением об отчислении и из общаги выселили, пришлось комнатуху в Балашихе снимать.
Три года я не пил. Еще в трех сериалах снялся. Женился. Дочка у меня родилась. Да только уж очень я сладко мечтал о том, как развяжу... И ровно через три года, как закодировался, день в день, выпил. Тот мой залет долго продолжался. И опять финал-апофигей случился: Ирину, женушку свою, по пьяной лавке побил.
Снова я свою женщину приревновал. Да было б к кому! К слесарю-соседу, с которым вместе квасили. Опять показалось мне черт-те что: что она с ним целуется. И такая ярость поднялась... Вот ярость я свою наутро помню, а что творил – нет. Короче, как мне рассказали, я и слесарюгу того отметелил, и ее.
Слесарюге хоть бы что, он наутро, по-моему, тоже забыл, откуда у него синяки на роже взялись. А вот ласточку мою в больницу увезли. Я с полуторагодовалой дочкой на руках крутился, – малышку обихаживал, Ирине паровые котлетки в больницу возил, в ногах у нее валялся, чтоб простила. Она условие поставила: чтоб я опять закодировался.
И я согласился. Только она все равно ко мне не вернулась. Подружки ее накрутили, москвички, да мамаша ее... Короче, выписалась она из больницы, вещички собрала, дочурку взяла – и к мамочке своей уехала. Я раз к ней примчался – выгнала, два – выгнала... Ну, думаю, и хрен с тобой. А тут мне как раз новую роль предложили, в большом кино, экспедиция на три месяца... Короче, я тогда в Тарусу уехал и там с Яной познакомился. Ты ее, журналист, должен знать, она актриса, сценический псевдоним – Светлова. Знаешь? По паспорту-то Фофанова, только, сам понимаешь, с такой фамилией в кино делать нечего.
У нас уже на съемках с ней закрутилось – любовь сумасшедшая! А аккурат через девять месяцев после нашего первого свидания она мне двойню родила, мальчика и девочку. Представляешь, Димка, как бывает? В общем, переехала ко мне в Балашиху, потом мы квартиру побольше сняли, «двушку», уже в Москве, на Ореховом бульваре... Жили с ней душа в душу. Она ведь тоже, как и я, девчонка из провинции. С Таханроха, как она говорила, свой южный акцент специально выпячивая. Поэтому четко знала – как все мы, провинциалы, кто за Москву зацепился, – чего она в жизни хочет и чего ей от жизни надо. На диване, как говорится, не лежала ни секунды. Даже ни в какой декрет не уходила. Когда беременной ходила и когда рожала, съемки только на два месяца прервала.
Она, между прочим, и за меня взялась. В ней столько энергии было! Я от Яны не скрывал, что закодированный. А как иначе человеку объяснишь, почему я, например, дома одеколона не держу, и даже духи женские ей перевозить ко мне запрещаю? Конечно, с одной стороны, Янке нравилось, что я в завязке, но она говорила, что кодироваться – неправильно и даже вредно. Дескать, выпить-то ты все равно хочешь, а не можешь, поэтому и злой такой бываешь, прямо невменяемый. Злость и страсть до водки копится, копится, а потом, когда кодировка кончается, ты как с цепи срываешься. К тому же, говорила Яночка, когда русский человек совсем-совсем не пьет, это выглядит подозрительно. Все вокруг сразу понимают: он или очень уж больной, или запойный алкоголик. Потому, убеждала, у меня и друзей мало, что выпить вместе нельзя, а друзья, особенно среди режиссеров, для киношника – главное дело. Короче, надо научиться пить – умеренно. Как она, к примеру: всегда готова компанию поддержать, но никогда прямой не бывает.
В общем, нашла мне Янка врача, сама, из своих денег (у меня как раз тогда простой был) мои визиты к нему оплачивала. Стал тот со мной беседы беседовать – и тут как раз срок моей кодировки к концу подошел. А новый врач мне пить разрешил, но никаких крепких напитков – водки там, коньяка. Только кружку пива в день можно или стакан сухого вина. Даже сухого лучше, чем пиво. Это, сказал мозгоправ, для вас, как для актера, и на имидж работать будет. На всех приемах, на тусовках, и в интервью говорите: я пью только бордо, предпочтительно девяносто шестого года... Что, и ты, Димон, от меня такое слышал? (Лукаво смеется.) А, в интервью моем читал...
Дальше у меня опять светлая полоса пошла. Зажили мы я Янкой еще лучше. И я, и она много снимались, детей на лето к тещеньке в Таганрог отправляли, а с осени по весну с ними няня сидела. Мы даже на квартиру сумели накопить, купили «трешку» в новом доме близ Речного вокзала, и каждый по машине заимел. Пить умеренно мне удавалось, хотя, честно скажу, каждый раз после бокала я с трудом, зубы стиснув, удерживался от того, чтобы дальше не полететь...
Но белые полосы что на зебре, что в жизни, рано или поздно кончаются. Янке главную роль предложили в сериале, высокобюджетном. Режиссер известный, Соколовский... Поехала она в экспедицию, на два месяца, в Рязанскую губернию. Оттуда до столицы всего двести километров, только вот она ни разу домой не выбралась. А когда вернулась (глубоко вздыхает) – была совсем чужая. Я ее, разумеется, в койку потащил и сразу почувствовал: что-то не так. Неживая Янка, о другом чем-то (или о ком-то) думает... А потом, прям в постели, говорит (в его глазах набухают слезы): «У нас с тобой это был последний раз». Почему, спрашиваю. Отвечает «Я ухожу от тебя». – «Уходишь?! К кому?!» – «К Соколовскому». Я ей: «Подожди, ну, было у тебя что-то на стороне, с кем не бывает? Считай, я тебя простил. Зачем же уходить-то сразу? А детки наши, что ж, без отца останутся? Или без матери?»
Но она, вся в истерике, в рыданиях, начала мне песни петь, про любовь свою сумасшедшую, неземную, взяла детей и – свалила. Мне, говорит, от тебя ничего не надо, у режиссера и квартира в центре есть, и две дачи имеются, я на жилплощадь не претендую, могу расписку написать, только платья свои возьму и мелочи всякие. Ну и машину.
Короче, ушла она. Но я даже тогда не запил! Я по-прежнему, как Янка учила, контролировал питие. И надеялся, что она ко мне все равно вернется. Я ей год сроку дал. И за это время, вот тебе святой истинный крест (размашисто крестится), ни с кем ничегошеньки у меня не было. И не пил. Тут как раз меня на роль монаха утвердили, поэтому кстати пришлось. Я каждый день Господу молился, чтобы Янка вернулась. Молебны заказывал. Свечки ставил. И Ксении Петербуржской, и Матроне, и Богоматери. Очень я Янку любил, гадину... (Глубоко вздыхает, смаргивает слезы.)
А почему надеялся я? Знаешь, Дим, помнил просто... Мне врач мой, мозгоправ, как раз рассказывал: страсть, мол, длится аккурат семь месяцев. А потом, дескать, огонь, когда из койки днями не вылезаешь, притухает, сменяется или любовью с нежностью (как у нас с Янкой было – по крайней мере, с моей стороны), или парочка начинает враждовать друг с другом. Вот я и надеялся, что с режиссером они разойдутся. Но я встречался с ней – ну, когда детей брал к себе на выходные – а она по-прежнему говорит и дышит ровно, смотрит на меня холодно... Год прошел, я и не выдержал, опять сорвался...
* * *Дима прикрыл блокнот.
Интервью с Кряжиным, которое он делал в Питере, журналист на диктофон не писал. Зачем – если успевал своей скорописью не только занести в блокнот наиболее интересное, но еще и собственные ремарки сделать. А потом, сразу после беседы, пока не забылось, дозаписал прослушанное, пометил на полях главное.
Все равно потом он собирался текст у Николы утверждать, подписывать. Дима, в отличие от многих своих коллег – тех, что без комплексов, кто добывал для желтых страниц информацию любым путем, – никогда не хамил и всякую беседу со звездой (и даже со звездочкой и звездюлиной) перед публикацией контрагенту показывал. Интервью с актером выстраивалось интересное, и журналист даже рассчитывал убедить потом Кряжина оставить в тексте историю и его браков, и пьяных «залетов»... Публичные люди (или, как нынче полюбили говорить, «медийные персонажи») стали понимать, что для толпы ворошить грязное белье – самое интересное. Словом, «он подл, как мы, мелок, как мы» (слова Пушкина). Правда, Александр Сергеевич еще добавил: «Нет, не так, как вы, – иначе!» В любом случае Кряжин – совсем не деревянный. Да, особым интеллектом не блещет, не Спиноза, не Ларс фон Триер, но человек интересный. Короче, интервью выходило смачным.