Лёлита или роман про Ё - Сергей Сеничев

— Да где ж мы тогда, дедунь?

— Сказываю ж тебе: в Муромах. А по-нашенски в Шиварихе. И ход отседова токмо один. И то коли подвезёт лаз сыскать а ты заладил — пойдём, пойдём…

— И сколько, значит, отсюда до людей этих твоих вёрст? — я понял, что Солярис кончился: начинается Сталкер.

— Для начала тышшу ложи. А потом: хто сказал до людей? Отседова я сказал. А про людей ент ты уж сам.

— Дед, ты соображаешь вообще, чего несёшь?

— Я ща в лобешник-та табе закатаю, враз и допрёшь сображаю ай нет.

Вот честное слово, в лобешник бы мне сейчас никак не помешало. Сознание моё расслаивалось. Я не понимал уже ничего, кроме того, что старик говорит чистую правду.

— Таки вот, значицца, шанюшки, Андрюх…

Ещё не легче!

— Постой-ка… А ведь я тебе имени не называл.

— От те сядь-подвинься! Да хто ж ты ышшо-то будешь коли первым зван?.. Тимошк, а Тимошк! — заорал он ни с того, ни с чего. — Ползи сюды, лодырь! Чиёвничать, чай, пора…

Тим выполз по первому кличу.

— Дуй отлей и ташшы самогрей. Понял?

— Понял!

— Да сахарку там прихватитя не жалейтя.

— Один секунд, — и Тим умчался вслед за Лёлькой, тоже не спрося ни про самогрей, ни про сахарок…

Кобелина вскочил и потрусил за ним.

— Признал паскудник, — осклабился хозяин и полез за кисетом. — Враз перьметнулси! Знат службу шельмец. Вот едак же и к мене прибилси. Бабка указала он и рад старацца. А до поры-то я и сам яво пуще нечистова боялси ан приставили, он и присмирел…

Я уже даже и не кивал. Ум мой окончательно зашёл за разум и в поисках обратного хода не метался.

Всё правильно: в ополоумевшем лесу стоит чудная мёртвая деревенька, она же сяло — пуп земли, равноудалённый от всех ведомых и неведомых дорожек; посреди ея сидит обезножевший русский Гомер, а покой аэда стережёт Вечный, понимаешь, Пёс…

— …а я ей и предьявляю: нобелевской не нобелевской, а слох отменный! расчудесный можно сказать для космополиту слох: не хлядя на припахивашшийпотом ключ подходяшший к множеству дьверей!.. А? Песьня ж!

— …а-а-шеламлённый первым поворотом, — добил я на автомате.

— Абаротом, — поправил старик, — абаротом милок!

— Да поворот у него, а не оборот…

— Ну ты мне ышшо давай покалякай! Редахтор хренов! От таких вот редахторов…

Вступать в литературоведческий диспут было уже выше сил (дед бы наверняка поправил: не сил, а силов). Мне теперь только бросилось в глаза, что седые, как сам, валенки старика и телогрейка поросли по швам плотным буро-зелёным мхом (мохом!). Подмывало привстать и глянуть — а нету ли заодно по-на шапке гнезда с, не знаю уж, кукушатами, что ли?..

Сколько ему? восемьдесят? или все сто? а Кобелина и того старше… Им бы сюда ещё кота учёного до кучи — свои нам сказки говорить. Хотя зачем кот? — дед кот и есть! дед, слышь? хвостом не богат? Нету? Ну и без хвоста пойдёт!

А ты, собственно, чего хотел? Чтоб тебя в интернет-кафе отвели? нате, мол, присаживайтесь, известите кого надо, что возвращаетесь, кофейку не принести?.. Чтоб автобус подошёл — рейсовый? А ещё лучше Волга с шашками: хто, дескать, заказывал такси на Дубровку?

Угомонись, Андрей Палыч! Сиди и внимай. И на ус мотай, пока дают. Оки — НЕТУ!

— Эва… Никак назад вихляють? — прервал дед мой бред, прислушавшись куда-то вбок.

И из-за церквушки вырулила целая процессия: Кобелина с языком на плече, за ним Лёлька, придерживая подбородком стопку глиняных черепков, и следом Тим с самоваром — загляденье! Чисто дачники перед файф-оклоком…

— Чаво расселси-т? — шумнул на меня вождь. — Давай лучину щяпи! А ты, Тимох, метнись к озерцу, воды черпани.

Пацана как отсутствующим ветром сдуло.

— Усё путём, красавица?

— Ага! — Лёлькино лицо лучилось довольством. — Там та-а-ако-о-ой до-о-ом! Я тебе (мне, надо понимать) потом всё покажу… Вот сахар, баранки вот. А ещё варенье какое-то, можно? — и сунула в руки деду малюсенькую баночку, бумагой залепленную.

— Ать ты ж бабка! — всплеснул он. — Лет пять клянчил: отряди-кось сладенькова, ну хошь ложечку («И у него, значит, подсасывает…») — нету бает, вышло сладенько, давешне спорол а свежее несчева кипятить. Ты хде яво дочка сыскала-т?

— На подоконнике…

— Ох бабка-бабка! Для вас видать припасла…

Вернулся Тим с ведром, и минут через пять самогрей уже заходился гудом. И заварку Лёленька нашла офигенную — с советским ещё слоном. Разлили по плошкам и прихлёбывали его, обжигающий, с зубодробильным сахарком вприкуску. Тот самый вкус, воистину, тот самый! Любо-дорого, и гори оно всё огнем. В ближайшие, по крайней мере, часа полтора.

— Дед, а дед? А тебя-то самого как величать?

— Мамка Илюхой кликала. Прихожий один Репьликом окрестил но эт ить вона кохда было до войны ышшо.

— До какой войны? До чеченской?

Это Лёлька. Она же только родилась в Чеченскую. Да и то во вторую.

— Да про Отечественную он, — потихоньку поправил Тим, и погромче, деду: — Вы ведь воевали, наверно?

— Ты мине не шуми, слухаю я справно. А нашшот отечественной хватил ты паря. Про польску я. С поляком война была, мабуть слыхал? Тока туды мене уж не взяли: дряхловат, кажуть.

И щелканул подржавевшими щипчиками, и кинул в беззубый рот отколотый кусочек сахарку, и прильнул к краю армейской люминевой кружки — она у него своя была, из-под лавки вытащенная.

— Кто дряхловат, дедунь? — опешил я.

— Дык я хто ш ышшо-то.

— Дак сколько ж тебе лет-то получается?

— А бох знат. Щитал-щитал да и сбилси ну и пёс с им. А зовут с тех пор Дедом. Эдак и ты величай коли чо. Да и вы обои мне боле не выкайтя. Развели тут цирьлих с манирьлихом! Дед и баста. По уму?

— По уму! — хором отозвались мои несговорчивые.

— А на прожив в бабкину хату вас отряжу, — заявил Дед, как всегда из-за такта, водворяя кружку на законное место, под сидение. — Ща допьётя да и отправляйтеся шороху там навесть. Тюфики поперьтрухайтя — всё ш с-под покойницы, пущай на солнышке помлеють. Окошки пооткупорьтя, хай дух выветрицца. Пыль-паутину смахнитя, полы помойтя. Да ревизуйтя припасы: и в дому которые, и в ледничке — там лет на сто. Сами в общем разберётеся чаво к чаму. Вашенский ет таперь апартамент кыш отседова.

Кыш сработал идеально — кинулись наперегонки.

— А ты Андрюх спать шуруй. Салажатам одним сподручней а мине ты чавой-то надоел.

Удивительное дело: за разговорами да чаем я позабыл об усталости, а услыхал — веки сами вниз потекли.

— Ну, спать так спать, — кивнул я и отправился в часовню.

Внутри она смахивала на что угодно, только не на молельные покои. Ни тебе алтаря, ни иконостаса — голые стены, пара лавок да столик колченогий в углу с видавшим виды штофом зелёного стекла. Нюхнул: квас. Отличный хлебный квас. А на вкус он оказался лучше даже, чем на нюх.

Потом я свалился на неприбранный Тимкой пахучий армяк и — поминай меня как звали…

3. Бабкина квартира

Проснулся от яркого света в лицо и мерного квоха рядом. Открыл глаза — солнце: самым краешком показалось в отворённую дверь и заслепило, заозорничало. К западу, вишь, пришло. Стало быть, вечер…

Щёку слегка холодило от натёкшей слюны. В шаге от лица деловито топотала дородная пёстрая кура и время от времени склёвывала что-то с давно не метёного пола. Увидав пару отворившихся глаз, замерла и заворочала головой, как умеет это одна только их порода.

Я вспомнил Зойку: та тоже могла часами следить за мной, спящим. Бывало, очнёшься, а она уставилась и молчит. Чего ты? — Ничего. — А что не спишь? — Незнай… Погоди, Заинька, не время! Погрезишься ещё, бог даст…

— Подымайсь давай, — услыхал я снаружи раскатистый басок, отвалился на спину и потянулся до хруста. Курица важно, точно обидевшись, удалилась вон.

По членам разливалась сладкая истома: отдохнул-с…

— Вставай-вставай, — поторопил Дед. — Кишки-т нябось кряхтять? Ребятята вон каку похлёбку удружили — бабка б обзавидывалась…

Я сел. Посидел, встал, чуть не ткнувшись головой в ниже хрущёвского потолок. Кваску дерябнул.

Экое, понимаешь, пейзанство!

Дед пребывал, где и был оставлен, доскребая деревянной ложкой со дна миски последки расчудесной ребятятовой похлёбки.

— Щапы налущи покеда, — скомандовал он, и покеда я лущил, возобновил свои витийства: — Нет мил друх, коли добрёл ты доседова, ет выходит промышление. Ет стал быть обживацца табе тутати. А без ея ты здеся рази обживёсси?

— Пёс знат, — подпел я в тон, представления не имея, без какой такой ея мне тутати не обжицца.

— Об чём и речь, — он спрятал ложку за голенище и как от сердца оторвал: — Поди-кось в храмину, там дальня потолочина не подшитая, за ею пошарь…

Я отложил топор и отправился в часовню. Названная доска и впрямь поддалась, и рука наткнулась на нечто в мешковине. Поди-ка сюда. Развернул — мать честная! — новенький, чуть не в смазке заводской, СКС! Карабинчик Симонова, из какого я в пору службы выжимал всё, что мог.