Лёлита или роман про Ё - Сергей Сеничев

— А и ня надо ничаво. Попостюсь.

— Да уж, без зубов не мёд…

— Ня мёд. А без хлазьёв и тово хужей.

И я понял, что смущало меня в поведении хозяина всё это время: старик был слеп. Его белесые глаза неподвижно упирались в пустоту.

— Погоди-ка, да ты тут что же, совсем один?

— Была бабка одна, померла надысь. Таперича сиротствую. А учесть што и нохи у мене не ходють так и вовсе.

— Так как же ты — видеть не видишь, ходить не ходишь, а про бабку узнал?

И картинка со скелетом в избе быстренько поменялась у меня на картинку с мертвой старушкой там же. Не намного, между прочим, веселей картинка.

— А енто сынок видать без надобности. Енто и так понятно: была бабка и нету и ступай-хорони.

— Да кому ж хоронить-то?

— Дык мне кому ж боле.

Вернулся Тим, принёс пару кусков мяса, пару картофелин в мундире, хлеба ломоть и полпригоршни соли. Аккуратно ссыпал её на полено.

— Ну всё, мы ложимся. Спасибо, дедушка.

— Не на чем милок, спи-знай.

— Может, вам чего принести?

— Ты малец тово, — повернул дед к Тимке невидящий взор, — чаво-й-то больно уж любезный…

— Да нет, — смутился тот, — нормальный.

— Ты Тимошк как в свою дуду дудел так в яё и дуди, пошто под мене ладисься?

— Да я просто подумал…

— А ты не думкай. Случицца чаво я сам и подзову. Добро?

— Добрей не бывает.

— Ну и топай…

Мы просидели до утра.

Сперва я пытался разъяснить суть наших мытарств, но дед, похоже, знал про них получше моего. Во всяком случае, при упоминании о летучей дуре авторитетно заявил кобелине: «И ента пакость ышшо». Пёс солидарно вильнул хвостом и переложил баскервильскую морду с лапы на лапу.

Потом старый шепелявил, а я слушал, но если скажу, что порядка от этого в голове моей прибавилось — считайте, соврал…

Выяснилось, например, что бабка приходилась ему не то тёткой, не то сестрой двоюродной, этого он и сам точно не разумел, да уж много ли таперя разницы, земля ей пухом!..

Схоронил он её сам, нониче утром. Дополз кое-как до хаты — лежит сердешна, дожидается. На одеялу положил и волоком же, волоком к могилке на бережку…

Что значит как рыл? Бабка сама допрежь подзаботилася, куды ж ему нвалиду копать! А домовину — ет нет, без домовины наказала положить, как есть присыпать и не горевай — всё земля, а боле-та и ня нада.

Присыпал, значицца, поскулили они с кобелиной на пару по-над сверьху, и сюда, нас дожидацца. Откудова знал? Дык бабка ж и упредила. Придет, казала, горем скрюченный с парой малых. Встреть, казала, уважь, приюти, а дале — как бох. Она ведь, бабка-т, с кех ышшо пор готовилася! Как побёгли лешачата носиться, так и улыбнулася: вот и срок. Она ведь, бабка-т, ведунья была.

— В смысле — ведунья? Колдунья, что ль?

— Ты чем слухашь? Колдуньи колдують, ведуньи ведають. Уразумел? То-то. К ей по ентому делу завсехда хто-нить а наежьжял. Да не хто попадя — всё перваки. Вдавне-то большей на конях, а тут уж кому как вздумаицца, которые и лётом. Явюцца проклятые…

— Да почему же проклятые-то сразу?

— А потому непроклятым здеся чаво ловить? Непроклятый сюда и пути не сыщет.

— Это ты на что намекаешь?

— Ет ты дурья башка намекашь а я кой уж раз напрямки сказываю: неспроста ты тут с несмышлёными очутилси.

— А с чего?

— Вот торчок поперечный! Всему череда и до тово доберемси а нет сам кумекай. Пошто сбил? На чём мы стали?

— На проклятых…

— Во-о-о-от!.. Проклятые… Явюцца значить, засядуть у ей в избе на усю ночь и-и-и-и пошло-поехало пытать. А она ить бабка-т одному откроет а тому и смолчит. И тут ея хошь ты пужай хошь умасливай — окунём выпучицца: знать не ведаю про што спрошаете и весь вам сказ. А то и вовсе: за хостинцы конешна наше вам с ривирансом а недосух мине ой недосух. И на печь и занавесточку — ширк… Иные так ни с чём и откланивалися. Хто б сумлевалси: досадно, а куды ж коли отворот?.. А которых супротив — сама и призывала. Которые вдруг путаники делалися. Призовёть едак, сядеть вот тута иде я щас сижу и ждёть покеда не сподобюцца. Брехали старец один сюды шёл-шёл плутал-плутал давдрух и спужался. До смерти спужался — помер мал-мало не добрамшись. Оченно она опосля терзалася. Мохла ховорит помочь ан не судьба. Весь ховорит коленкор на Руси поиначе бы сложилси коли дотопал бы он лукавец етакий доседова…

— И что ж это за старец такой, а, дед? — мелькнула у меня шальная мысль.

— А хто ж яво таперь знат. Не то бы што из храфьёв но вельможистый какой-то — жуть!

— И когда это было?

— О-о-о! Ет уж вона кохда, до самого ленинизьма ышшо. Ай после?.. Совсем заплутал. У нас кохда ленинизьм-та?

— Да ленинизьм-та у нас завсегда…

— Об чём и толкую, — и подмигнул мне невидящим глазом. — А ты чать думал они сами с усами? Без бабки нашей? Все еньти болтунцы и перваками? Куды там! С совестью у бабки надёжно было. Дюже надёжно. Вот они усе к ей и пёрлися ой бабка-бабка покою табе а нам разумения сколь хватит коли уж тако заладилося.

— Како, дед, тако? Ты это о чем?

— Дык про бёглых.

— А они что, и здесь были?

— Штоб прямиком тута ет не скажу а по тому краю озерка да, носилися лишенцы. Разов уж с пять.

— Дак ты ж их никак не мог видать.

— Кой раз сказываю: мне видать без надобности. Их егозов издаля слышно.

— Что да, то да. И чего обо всём этом думаешь?

— А тут и думкать не про што: бяда. Бяда сынок коли ребятишки опять засновали, ой бяда… С самой развёрстки так не сновали. А ет ить чаво? Ет значить полный в миру раскардаш. Снують мальцы — стал-быть некуда им боле окромя как лес бесить. Коли засновали, смело отмеряй: два колена бяды впоперёд. И дитям ихним покою не будеть и дитям дитей ышшо отольецца ибо писано: сороковова году единадцатова месяцу вот и смекай.

— Так ты ещё и талмудист к тому же!

— Мудист не мудист а закон — закон и есть.

— Какой закон, дед?

— Да уж такой. Глава першая стиш четьвёртый.

— Ты, выходит, и читать умеешь?

— А оно нам нинакой.

— А откуда знаешь тогда?

— Сказано ж: писано и точка. Хто ж писаного не знат!

Я — не знал. Но бравировать этим не рискнул: кто их, богословов, разберёт? Выметайтеся, скажет, отседова и чтоб духу вашего… Одно слово: церковник!

Вот никогда я их не любил. Они же как комары: мало что кровь сосут, так нет — норовят слюны своей ядовитой в рану напустить, чтоб чесалось, пока кожу не сдерёшь…

Ну ничего, за приют ночку-то и потерпеть можно. И я терпел, слушая перетекавшие одна в другую истории ихнего с Бабкой жития да вспоминая Светулю, которая баяла бы ничуть не хуже. А вокруг светало и светало, пока совсем не рассвело.

Приведшая нас сюда улица оказалась совсем коротенькой — шагов в полтораста. Сразу за ней начинался лес, по которому теперь гулял ветрина, гнущий здоровенные деревья прямо-таки волнами, что ваш камыш — туда, сюда, туда, сюда. А возле нас было тише тихого.

— Непонятно, — я позабыл, что ничего этого дед не видит.

— Да чаво непонятнова-т? Вас упустил — вот и бушуеть…

Близость рассверипевшей стихии удручала.

— Да ты не пужайсь. Пошумить да уймёцца. Нету у яво власти над Шиварихой. Свой тут устав.

И впрямь: над деревней облачка висели вызывающе неподвижно. И я хотел уже полюбопытствовать насчёт здешнего устава, но тут дверь часовни скрипнула, и было нам явление заспанной Лёльки.

— С добрым утром, — проскрипела и она. — А вы что, так и не ложились?

— Успимся ышшо доча, — философски отповедал старикан. — Ты давай бежи, позади вон хата бабкина а прямо за ей удобствие. Бежи давай.

Лёлька хмыкнула простодушно и побежала, не уточнив даже, где именно это самое позади.

— Пущай себе обсваиваицца, — подкрепил дед вдогон моему удивлению. — Стара хозяйка кончилася, нова явилася, свято место не терпить пустоты!

— Ну, насчёт хозяйки-то ты малость того…

— Чаво?

— Таво: отдышимся денёк-другой и дальше двинем.

— Ет в зиму-та?

— Да зима вон ещё где…

— Иде?.. А сколь идтить знашь? А куды?

— Я думал ты подскажешь.

— Подсказать мож и не подскажу, а помараковать помаракуем — стужу-т вам всё едино со мной пережидать.

— Постой, постой…

— Да ты не перечь! Не нынче-завтрева насовсем польёт. А топать вам не сотню вёрст и не две. А то и крухаля. А зима у нас о-о-ох студёна…

— Да погоди ты, старый! Ты чего пугаешь? Какого кругаля? Ока — где? в какой стороне?

— Кака Ока?

— Река Ока!

Он опешил до того неподдельно, что под ложечкой у меня натурально засосало. И где-то под чажечкой — тож.

— Обь знаю, — задумался дед, — Амур знаю. Про Карачун-речку слыхал. А как её… Оку? — нетути тут никакой Оки.