В ожидании счастливой встречи - Леонид Кокоулин

Иван принес подбитый белой цигейкой костюм: штаны, куртку — и бросил к ногам Валерия.

— Надевай, Валера!

— Попроще, Ваня, вроде бушлата, нет?

— Да надевай. Или плохо живем, или мало кому должны? Вон Славка раньше на танцы в ондатровой шапке, и то по воскресеньям, ходил, а теперь нацепил на ухо соболя в крутит баранку.

— А куда мне беречь? Я только за колесом и на людях, а далее кто меня видит? Напяливай, Валер, ну что мы как неживые собираемся. Будешь разглядывать…

Татьяна как будто отпустила Валерия, боль отошла. Опять он вместе с друзьями, со Славой, у которого тоже была беда — бросила его Галина. Ничего, выжил. А ехать так ехать. Валерий напялил штаны, куртку. У куртки рукава оказались длинноваты.

— Это мы сейчас. — Иван подвернул рукава, и с белыми манжетами куртка стала наряднее.

— Ну, братва, все крабы наши. На приманку тебя, Валер, — зубоскалил Вячеслав.

Краболовы

Бухта Недоразумения открылась глазам не вдруг. Не один подъем и спирально крутой спуск одолел «газик» по главной трассе, пока дорога не втянулась в ущелье, в кипящую наледью речку. Повыше спуска, где речка суживалась, перекат, оголенный между белыми снегами, словно плакал синими чернилами. Речка проваливалась за камень, парила жиденьким прозрачным туманом. Обледенелый камень светился, будто облитый сливочной помадкой. Там, где речка выпирала буграми лед, под колесами гудело как барабан, за машиной стреляли и ухали пустоты. Речка в этом месте переламывалась, и от плеса начиналась шивера — голая каменная наброска. Камень, а между камнем вода под тонким льдом. Колеса между камней проваливались, буксовали. Пришлось взяться за лопаты, за ломы. Машина, одолевая одну преграду, садилась задним мостом на другие камни. «Газик», пробуксовывая, осыпал ледяными брызгами. И тут Валерий оценил обувку. Если бы не резиновые чуни, к машине бы ни за что не подступиться, не подобраться, а ведь пришлось не только лопату, но и ваги, домкрат, лебедку применять.

Стиснутая отвесными сопками речка, черные на синем снегу лиственницы, похожие на древние могильные курганы сопки — все это вызывало в душе чувство неосознанной тревоги. Казалось, что речка вот-вот упрется в тупик и дальше не будет ходу. До странной жуткости томило ожидание, что еще там, за поворотом, в глубоком проране причудливых свал, выхватят желтые противотуманные фары? И Валерию казалось, что горы непременно сомкнутся и путь будет не только отрезан, но и машину не развернуть и придется «загорать». И тут как ожог напоминали о себе три дня, которые он выговорил у Ивана Ивановича за рационализаторское предложение и из которых осталось только два. Валерий уже хотел просить Славу повернуть машину. И вдруг, именно вдруг, горы расступились, и распахнулась перед глазами отсвечивающая белым заревом льда бухта Недоразумения. И среди этого бесконечного, безоглядного простора торчал, словно черный клык, остров.

В заливе виднелись редкие костры. Светились подфарники автомашин. Вячеслав вывел машину на лед. Проехали еще немного по льду и только тогда он остановил «газик».

— Вот здесь и будем до утра. Распалите костер, я скоро вернусь. — И Вячеслав исчез в темноте.

Иван со свойственной ему степенностью вынул из багажника железную подставку на коротких ножках. Валерий постучал по ней.

— Зачем это? — поинтересовался он.

— Костер жечь — это поддон.

Из багажника выбросили кучу дров, комель сосновый. Валерий понюхал полено — голое смолье. Вынули таган, топор. «Все как у заправского рыбака, у Ивана», — отметил Валерий. На льду костра иначе не распалишь.

Иван занялся костром. На подставку он уложил поленья, кусок ветоши через горловину обмакнул в бензобак. Сладко запахло бензином. Этот квач Иван подсунул под растопку, и только поднес спичку, как тьма отлетела и загустела на расстоянии. Иван выставил над костром, словно высоковольтную опору, таган из арматурной стали.

— Батарея к бою готова…

Из темноты вывернулся Вячеслав. Он принес от рыбаков целое беремя крабов. Крабы на свету переливались — видно, недавно из воды.

— Улов! — бросил на лед крабов Вячеслав. — Королевские. А за водой кто? Пушкин?

— В канистре вода! — напомнил Иван.

— Тоже скажешь, крабов в пресной воде варить — весь вкус в отвар уйдет.

Вячеслав подошел к машине, погремел в багажнике, достал ведро, поднял топор и опять сгинул в темноте.

— Мудрит этот Славка, — оправдывал друга Иван. — Видишь, как костер поедает дрова, а еще ночь впереди, будет шляндать теперь…

— А мне что делать? — Валерий подживил костер. — Правда в морской воде вкуснее?

— Правда, — подтвердил Иван и подсунул под ножки поддона ровненькие поленья, чтобы от нагрева ножки не проваливались в лед.

С моря потягивало пахучей, кисло-соленой, пропахшей рыбой сыростью. Где-то далеко-далеко то ли лед шуршал, то ли звенел воздух или, может, гудели распадки.

— Мы пробовали варить: в одном ведре с морской водой, в другом с пресной — никакого сравнения. В морской вкуснее краб, — заключил Иван.

— И этими корзинами черпать крабов?

— Цедить море-океан станем, а ты как думал, — засмеялся Иван. — Именно этими корзинами.

— А нажива тогда зачем? Что, краб корзину вместо крючка заглотит?

— Рассветет — посмотришь.

Настроение Валерия и волнение понятны. Как все-таки сложен, и как хрупок, и как гибок человек. Бывает, так солоно придется, хоть волком вой, а с другом и беда — полбеды. Увезли Валерия к морю, и он возвращается к жизни. Ведь, по существу, это первое в его жизни потрясение… Да, сложна жизнь. Мало ли лукавим порой и думаем только о себе, о своем благополучии. Бывает, и невдомек, что живущему рядом с тобой плохо, и в голову не приходит, что заставил близкого страдать, и, только когда коснется тебя, ты начинаешь все это чувствовать, анализировать. И горе тому, кто остается без друзей и товарищей.

По-своему понял состояние Валерия Иван. Он и сам, когда первый раз приехал на ловлю крабов, сгорал от любопытства, надоедал с вопросами, готов был сию минуту бежать в море. Но время было позднее, позднее, пожалуй, теперешнего. Тогда отужинали тушенкой и забрались в спальные мешки. А Ивану не спалось, не лежалось. Поднялся, фонарик в руки — и айда по льду к морю. Шел, огонек вдали. Над угасающим костерком, сидя на ящике, спал краболов-одиночка. Будить краболова Иван не стал. Только оглядел. В шубе, шапке, меховых рукавицах, через шею на веревке, в валенках с глубокими галошами, краболов был громаден и толст. Рюкзак рядом, на рюкзаке огрызок колбасы, заиндевевший кусок хлеба, кружка с недопитым чаем.

Иван постоял над краболовом и пошел дальше по припаю, подсвечивая дорогу фонариком. Уже далеко позади остались огни. Он еще постоял, посмотрел, они таяли, редели, а моря все не было, и любопытство стало сменяться тревогой. Иван и не заметил, когда горизонт слился с морем, остров растворился и исчез в густом непроглядном мраке.

Иван пошарил по сторонам фонариком, но луч света слабо рассеивался на сиреневом льду. Он выключил фонарик и сразу словно провалился в темный колодец. Снова включил свет и повернул обратно. Прошел несколько шагов, огляделся, правильно ли взял курс. Огней не видно. Мертвый залив, едкая тишина моря пронзительно отозвалась в душе. Иван потушил фонарик и несколько раз повернулся кругом, но огонька нигде не увидел. Он потянул носом, стараясь угадать, в какой стороне море. На льду не было никаких следов — так чисто замел его ветер. Ни ориентира, ни палки дров. Иван машинально нащупал спички. Трудно унять сердце, когда подступает тревога. В голову лезли бывальщины о парнях, что, заблудившись, замерзли у самого порога, у балков, не найдя в ночи дороги. Иван сдернул с головы шапку, вслушался в ночь, и тут справа несмело мигнул огонек. Иван со всех ног бросился к нему. Около огня хлопотал старик, в сторонке мальчик лет десяти торопливо складывая в мешок дневной улов. Иван подошел, стараясь ничем не выдать пережитого страха, поздоровался с краболовами.

Мальчишка от смущения никак не мог впихнуть расщеперенного клешнистого краба. Старик хлопотал над котелком. Он скосил на Ивана глаза, потом посмотрел на мальчика.

— Да брось ты ево, Гринька. Этих спрутьев — ломай им бок. Брось обкалывать руки — утром соберем в ящик.

Старик нацелил жиденькую сивую бородку на Ивана.

— Что творится — по три рубля с руками отрывают. — Старик вперил в Ивана бесцветные глаза. И ржаво захихикал, закашлялся, похмыкал, прочистил горло. — Да разве это ловля — хуже нужды. — Старик почмокал губами. — А вкус у этой холеры есть, хошь и смотреть не на что, а съедобна. Мы с Гринькой сегодысь чуть было душу за это озорство не отдали. — Он сыпанул из мешочка в котелок горсть соли, подчерпнул ложку отвара, попробовал на язык, остальное выплеснул из ложки. — А ведь действительно чуть не утонули. А как шел краб. — Старик мечтательно закрыл глаза и стал похож на покойника. Открыл, поморгал, как будто удивляясь, что Иван стоит перед ним, не ушел еще. — Да ты садись, добрый молодец, — постучал ногой по ящику, на котором уже сидел Гринька и строгал перочинным ножом палку. — Так вот она, едрена вошь, краб пер — по три штуки влезали в краболовку, такое, творилось, что не слыхал, как и оторвало нас на льдине от припая и унесло в море. Хватились — вокруг ни души, и тут как полоснет меня: «Сгубил мальца». Посмотрел на Гриньку: сидит над лункой. У меня кровь зашлась, а он как ни в чем не бывало. «Что же, выходит, — говорю я Гриньке, — дело наше швах».