Там вдали, за рекой - Юзеф Принцев

- Вместе пойдем, - хрипловато сказал Павлов и откашлялся. - Колесо прихвати.

Санька медленно вернулся и наклонился за прислоненным к стене колесом.

Павлов схватил со стола счеты, широко размахнулся и окованным железным углом ударил Саньку в висок.

Санька неловко упал, застонал, попытался встать, ткнулся головой в ступеньку лестницы и затих.

Павлов вынул наган, в упор выстрелил в спину лежащего у его ног Саньки и побежал к дверям. Ударом ноги распахнул обе створки, выбежал во двор, дважды выстрелил в воздух и закричал:

- Стой! Стой, сволочь!..

Уже бежали к нему люди, и Павлов бросался то к ним, то к дверям гаража и, задыхаясь, торопил:

- Скорей! Высокий такой, в шинели... За воротами смотрите!..

Степан побежал через заводской двор, за ним еще с десяток ребят, а Павлов хватался руками за голову и в отчаянии твердил:

- Что делают, гады? А?.. Что делают?

- Какого черта! - закричал Алексей. - Толком говори!

Павлов сник и указал на раскрытые настежь двери гаража.

Алексей бросился туда, увидел лежащего в углу под лестницей Саньку, кинулся к нему, положил его голову себе на колени и все вглядывался в его лицо, не веря тому, что видит.

Алексей не слышал, как гараж наполнялся людьми, как протолкалась вперед Настя, коротко вскрикнула и зажала рот ладонью; как стоял и мял в руках треух Федор; как Глаша присела рядом и тоже, не отрываясь, смотрела в лицо Саньки.

А Павлов хватал за руки то одного, то другого и, в который уже раз, говорил и говорил одно и то же:

- Иду по двору... вдруг выстрел... Я сюда... Навстречу мне тот, в шинели... Оттолкнул меня - и к воротам... Я к Сане... потом за ним! Стреляю... Мимо! Стреляю!.. Мимо!

Вернулся Степан, с трудом отдышался и сказал Павлову:

- До угла добежали... По дворам пошарили... Никого!

- Ушел, гад! - простонал Павлов и выругался зло и отчаянно.

- Да что тут у вас? - растолкал всех Степан, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, стягивая с головы шапку, оглядывая всех непонимающими глазами.

- Что же это делается, Леша? - беспомощно спросил Федор и всхлипнул. - Мальчонку-то... За голубями ведь он полез...

И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не кричать, давилась слезами и мычала, некрасиво и страшно.

- Не сметь! - сквозь зубы сказал Алексей и повторил почти шепотом: Не сметь плакать!

Потом Саню хоронили.

В клубе стоял гроб, обитый кумачом и заваленный еловыми ветками. В огромной, заполненной молчаливыми людьми комнате молодо и свежо пахло лесом.

У гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые, по сравнению с молодым лицом. У стены на табуретках сидели два подростка с заплаканными глазами и, не переставая - откуда только силы брались растягивать меха, - играли на двух гармонях "Интернационал".

На кладбище дул гетер, шуршал опавшими листьями, трепал оторвавшийся кусок кумача на гробе.

Говорили короткие речи, похожие на клятву.

И каждый, кто говорил, называл Саньку "товарищ Чижов".

А Зайченко сказал: "Наш дорогой красный боец и сын Революции".

Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.

Потом ее увели, и все потихоньку стали расходиться. Остались у могильного холмика, убранного еловыми ветками, Алексей с Настей, Глаша, Степан и встрепанный, сразу вдруг похудевший Федор.

Была отсюда видна заводская труба, кричали и кружились в небе галки, а они все стояли и поеживались на ветру. Погом к Алексею подошел Федор, надел треух и сказал:

- Пиши меня в комсомол, Леша.

VI

Команду на построение давали в девять вечера.

Степан любил эти короткие полчаса, когда рота стояла в строю и слушала своего командира. Ему казалось, что они на фронте и Колыванов называет не посты караулу и улицы патрулям, а места, которые надо отбить у врага. И пусть названия эти привычны с детства. На самом-то деле все по-другому! Это - шифр, условные обозначения, чтобы противник не догадался, куда сейчас, скрытно и без шума, они двинутся.

Степан стоял, сжимая в руках винтовку, и ждал, когда же прозвенит труба, тревожно заржут кони, ахнет под копытами земля. Он будет скакать на своем белом коне, почти прижмется к горячей его шее, чтобы удобней было рубить наотмашь, и такими яркими будут в небе звезды, что синью заполыхает клинок в руке!

- Степан! - окликнул его Колыванов. - Заснул?

Ну вот... Сабли у него никакой нет, не в конном строю он, а в пешем, и пойдут они сейчас не в атаку: до утра будут мерять шагами улицы, а он прослушал, кого ему дали в напарники и где им патрулировать.

Степан вздохнул, сделал шаг вперед и оказался рядом с Федором. Этого еще не хватало! Неужели с ним ходить? Степан подтянул ремень гимнастерки, вскинул винтовку за плечо и стал ждать разводящего, решив, что тогда все будет ясно. Но разводящий увел последние караулы на завод и к складу, а Федор все еще топтался рядом.

- Пойдем, что ли? - спросил он нерешительно.

- Куда? - оглядел его с ног до головы Степан.

- Ну, как же!.. - удивился Федор. - В патруль нам велено.

- Приказано, - хмуро поправил Степан. - Какие улицы?

- Про улицу не сказали... - растерянно смотрел на него Федор. - От бараков до переезда.

- Тьфу ты! - плюнул Степан.

Надо же, какое невезение! Это все равно что у себя во дворе сидеть. Кому взбредет в голову шастать ночью по пустырю. Чего там не видели? А за бараками жилья нет. Сорное поле да болотина, а дальше лесок и шоссейка на Пулково. Ну, удружил! Степан покрутил головой от досады и пошел через казарменный двор к воротам.

Федор поплелся за ним...

Вечер стоял безветренный, но холодный. Трава на пустыре покрылась инеем. В свете луны иней был похож на крупную соль. Степан нарочно тяжело ступил ботинком и увидел, как четко зачернел его след. Потом подумал, что, если пустить сюда сейчас лошадь, она сначала слижет иней, удивится, что он не соленый, и с горя примется хрумкать невкусную, жесткую, побуревшую давно траву.

Он даже увидел эту лошадь: белая с рыжей отметиной на лбу. Или вороная. Нет, вороную в темноте не увидишь, лучше белая!

Степан усмехнулся и подумал: не слишком ли часто за последнее время он стал придумывать всякое-разное? Вроде Глахи или Саньки Чижика. Та подземный ход в крепость рыла, Санька почту с голубями в Испанию отправлял, а он то в атаку скачет, то лошадей на пустом месте видит. Ну, Глаха - ладно! Шалая! Санька - тот на голубях своих был помешан. А он-то с чего бесится?..

Степан вспомнил про Саньку и сразу помрачнел. Кому помешал? Кто в него стрелял? До сих пор в Чека концов не распутали. Известно только, что сразу после этой истории пропал Павлов. Не пришел механик ни на похороны, ни на следующий день в мастерскую. Как в воду канул! Глаха обмолвилась Насте, что, может, его тоже убили. За то, что стрелял в того неизвестного, в шинели. Только чего ж его убивать, если он два раза стрелял и оба раза мимо. А там шагов сорок всего до ворот. Ну, шестьдесят от силы! А он два раза кряду промахнулся. Руки тряслись, что ли? Такого растопыру не убивать, а в ножки ему кланяться за то, что промазал. А Глахе только бы придумать чего-нибудь!

Степан помрачнел еще больше. После того разговора в мастерской он запретил себе думать о Глаше, а сам то и дело вспоминает ее. Все. Хватит! Хоть бы знак какой подала, что виновата, сболтнула, мол, не подумавши. Нет! Ходит как ни в чем не бывало, а если встречает, то смотрит вроде бы и на него, но так, будто он стеклянный. И не дрогнет в ней ничего, и глазищами своими не моргнет, уставится, как в окошко, и мимо. Ему, можно сказать, чуть ли не смерти пожелала и сама же в обиде. Попробуй разберись! Да и как с ней объясняться? Записочки писать? Ждать, когда выйдет, и сзади плестись? Дескать, нам с вами по дороге? Не дождется!..

Степан не заметил, как миновал пустырь, обогнул крайний барак с темными уже окнами и шел теперь по кочковатому, заросшему репьем полю. Он уже собирался повернуть назад, когда увидел две темные фигуры. Одна была поплотней и повыше, другая - потоньше и чуть пониже. А на плече по винтовке. Только почему не на ремне, а на плече, как в парадном строю? Офицеры, что ли? Степан прилег за кочку и затаился. Живьем бы взять! Обезоружить - и в Чека! Их вперед, самому у дверей задержаться и эдак скромненько-скромненько: "Примите под расписку. Оружие, документы и два гаврика в придачу!" Все вокруг: "Ах! Ох! Может, закурите, товарищ?" А он: "Курить, извините, некогда: несем патрульную службу". Нет, закурить он возьмет. Небось у них папиросы! Прикусит ее зубами и по карманам похлопает: спички, мол, где-то завалялись. А ему сразу чирк, чирк: "Пожалуйста, огонечку!" Пустит колечко-другое под потолок и откозыряет: "Разрешите идти?" - "Идите, дорогой товарищ! Награда вам будет объявлена в скором времени".