Ночь с открытыми глазами - Николай Валентинович Худовеков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ждать утра не пришлось. Первое, на что я наткнулся, когда вышел из тумана в ночной Закаспийск-2, была городская насосная станция, и я вспомнил, что работает-то Павел Сорокин как раз тут диспетчером.
И вот я сижу в кресле в уютной комнатке со множеством щитов на стенах, каждый в разноцветных огнях, огоньках и огонечках, будто крошечный город, опрокинутый вертикально. Сорокин улыбается. Это длинный, худощавый… хочется сказать «юноша», так мало в нем взрослого.
— Я после вашего утреннего звонка весь день думал, как буду с вами разговаривать, и, если уж откровенно, рад был, что вы не пришли. А настойчивый, однако, народ журналисты. Я сейчас бинтик достану, а то вы кровью истечете, не успев закончить интервью… Шучу, не пужайтесь. Хулиганы зацепили? Здесь их порядочно, хотя не зря же поют: не больше, чем в Москве. Вы, говорите, видели мою жену?
— Да, в Ташкенте…
Это была целая повесть, как я — со всей «конспирацией», конечно, — разыскал знаменитую Тамару Сорокину, не решался позвонить ей («а что скажу — простите, дескать, интересуюсь, как вы с мужем разошлись…»). Выручил меня ее отец, я с ним встретился и рассказал начистоту все, начиная с «нэмировской» истории. После того, как поговорил с ним и потом с Тамарой, сидел часа два в духоте ташкентского почтамта и сочинял длинное письмо Виталию.
— О чем вы, собственно, беседовали? — уже без улыбки спросил Сорокин.
— Да, знаете ли… — я запнулся. — Все ваше личное останется между вами, меня интересует то, что касается «Экспресса».
— Конечно, наше личное никого не касается. — После паузы он вдруг добавил: — А мы еще будем вместе. Переживем все это, хотя, может быть, не скоро. — Я знал, о чем он говорит. — Ей в гору идти, а я, собственно, опускаться тоже не собираюсь. Теперь, во всяком случае. Работаю, видите, по старой специальности, первой, и ничего, проходят дни… А насчет «Экспресса» — что же она могла вам рассказать?
— О!..
— Не знаем мы своих жен, означает ваше «о», не так ли? Мне бы очень хотелось вам помочь, — продолжал он без всякого перехода, — Нэмир был моим другом, и если это их дело… Но я совершенно не знаю, что вам сказать. Разве можно кого-то подозревать в таких вещах, если нет ничего…
— Извините, — вставил я, — при чем тут подозрения? Я хочу, чтобы вы рассказали об «Экспрессе». Взглянуть на него хочу вашими глазами…
— Опять трудно. Какими глазами? Они у меня сейчас не те, что были тогда. Я во всем обвинял Наставника, а теперь вот раскаиваюсь. Разве он обещал кого-то конкретно из нас выбить в классные футболисты? Капитан, который не избавится вовремя от ненужного балласта, ко дну рискует пойти со своей ладьей. Я сам был неправ, делая из этого трагедию… Дневник прошлогодний у меня есть, там все записано, это те мои глаза. Я мог бы вам его дать, но не окажусь ли тогда в положении человека, которого изгнали, и вот он мстит? Непорядочно получается. Давайте лучше я вам расскажу не про команду, а про Нэмира.
— Вы говорили, это был ваш друг.
— Да. И еще скажу, такие люди и нужны футболу. Он играл, действительно играл, а не «работал на жилах», как большинство наших… даже в высшей лиге. В жизни у него тоже не то что легко, а как-то красиво все получалось, но не скажу, чтобы это его избаловало. Кстати, он один жил? Не успели, значит, пожениться, девушка в Свердловске университет кончает, мало кому о ней рассказывал, она еще, наверно, и не знает ни о чем… А Цунина он не любил. Тот его постоянно воспитывал в таком духе, что, дескать, Нэмир всем на свете ему, Цунину, обязан, навеки с ним морально связан. И ничего не мог на это сказать Нэмир, только мне однажды, помню, горько пожаловался: «Моя жизнь, — говорит, — рассчитана и запрограммирована, я не имею морального права отступить от программы, потому что уже слишком много в меня вложено». Вот как. С этим моральным правом Цунин переборщил. Знать надо было Нэмира: чего уж не принимала его душа, так это… стихи, может, слышали: «Клетка птицу гонит прочь, если дверца заперта». Хорошо ли плохо ли, не переносил, когда его «морально связывали», порвать старался! Некоторые неправильно понимали эту его черту, говорили, нет самодисциплины у человека. Я считаю не так.
— Вы хотите сказать, потому он и ушел?
— Вероятнее всего, да. Я говорю, хорошо ли, нет, судите сами. А может быть, опротивела цунинская атмосфера… Вот что: пожалуй, дневник вы все-таки прочитаете. Он у меня дома, приходите завтра.
— В семь часов утра мы уже летим.
— А если вы задержитесь на день? А, забыл, у Наставника строго. За эту ночь вам ведь тоже нагорит? Как там у него меры наказания: добровольный штраф… Все только добровольно.
— Вы знали Гуреева и Чинорьяна?
— Познакомился… Ужаснее всего, что и другие ребята поддерживают эти порядки, верят Цунину; иначе, мол, жить нельзя.
— Меня к тихому знаменателю приводить не будут: я еще не совсем в «Экспрессе». Так что я к вам, пожалуй, заеду днем. Да, знаете, вам бы еще с одним человеком встретиться надо. Может быть, слышали про Славку Косинова?
— Косинов? Вячеслав? Знаю его. Бывший Петренко.
— Как?
— Что вас удивляет? Он институт в Москве закончил, по дороге к месту работы женился, оригинальности или чего другого ради взял фамилию жены.
Еще одной тайной меньше…
…Я и не заметил, как исчезал туман. Бирюзой разлилось теперь море в широком полукольце темно-розового песка. Чуть подальше, говорят, к югу оно уже не зеленое, а красное, почти как кровь, от этого самого песку, размолотых горных пород, так и называется место «Кзыл-су» — красная вода.
Нет, не для того лишь я в этом «Зурбагане», чтобы помочь Виталию. Так я ему и написал из Ташкента.
Надо кончать с камуфляжем. Когда пришел в команду, сказал, что я из листопрокатного цеха, а то сразу у них появилась бы пища для настороженности: газетчик, дескать, для чего это он… Ребята-листопрокатчики, с которыми я работал раньше, меня бы не подвели. Позвони туда Наставник или еще кто-нибудь — из табельной уклончиво ответят: «Чарусов в отпуске…» — и больше ничего, а это же правда. Так я договорился. И если газетный псевдоним — «Сэч» действительно расшифровали, и то можно сослаться на однофамильцев. Да месяц — срок не ахти велик, а дальше я здесь быть не рассчитывал.
Но
