Скрябин - Федякин Сергей Романович

Он побывал в Выборге, в Монрепо, в Трапезунде («В самом укреплении я поговорил с русскими солдатиками о их житье-бытье, погулял по острову, а ночью, такой же тихой и «белой», какие всегда бывают в это время в Финляндии, возвратился назад в Выборг»[32]). Побывал и на Иматре. В письмах к Наташе — о белых ночах, о гранитных набережных, о развалинах замка на скалистом острове (они «возбуждают деятельность фантазии, которая стремится восстановить прошлое, отделенное от нас веками, и воскресить образы людей, живших когда-то»). И рядом — о нудном дожде, о тумане, сквозь который мало что можно различить, о нелепом вознице, трудности беседы с которым он описал не без юмора:

«…Мне дали кучером чухонца, который ни слова не понимал по-русски и положительно извел меня во время дороги. Первые полчаса мы ехали молча, но когда выехали на берег довольно большого озера, я пожелал узнать у него название этого озера. — Н-да, — ответил он, подумав. — Я у тебя спрашиваю, что это за озеро? — Н-нэт, — выговорил чухонец после еще более продолжительного размышления. Я как-то выбранил его от досады; тогда, сообразив, что, должно быть, ни один из его ответов не подходит к моему вопросу, он вытянул: нэ понымай! Так повторялось каждый раз, когда я забывал и спрашивал его о чем-нибудь. Помню, я хотел узнать, сколько верст осталось до Иматры, показывал ему на верстовые столбы, показывавшие расстояние от одного поместья до другого, потом на пальцы, чтобы он показал мне по пальцам, но и это не помогло. Наконец, мой чемодан, привязанный к задку таратайки, сваливается на ухабе прямо в грязь. — Остановись, пожалуйста, — говорю я своему вознице. — Н-да, — протягивает он и продолжает ехать по-прежнему. — Стой, тебе говорят! — Чухонец стегает лошадь, которая начинает при этом скакать галопом, и уже собирается произнести обычное — н-нэт. Но тут я выхватил у него вожжи и остановил лошадь. Когда я прикреплял свой чемодан к задку повозки, он мычал: — нэ понымай!»

В будущем он напишет немало писем: и деловых и писем к родным с рассказами о себе, своей семье. И… писем «любовных». Они «сладковаты», иногда даже «приторны»: с женами Скрябин часто говорит тем языком, которым с ним самим разговаривали в детстве, как с «Шуринькой».

Наташе он вынужден писать «строже». Конечно, здесь много романтизма, наивных проповедей о человеке, покорившем северную природу («И этот человек может гордо поднять голову и сказать: «Я победил тебя! Непроходимые дебри лесов и крутизны скал я обратил в парки с живописными дорожками, гротами, мостиками и беседками…»). Но иногда Скрябин способен ярко схватить впечатление, описать тот или иной эпизод поездки с реалистической точностью.

Посмотрев Иматру, он расскажет, как этот водопад и прекрасен, и тяжел («улыбка угрюмого великана»), как вода разбивается о камни, разлетается брызгами, дождем сыплется вниз. И как замечательна, но и безотрадна финская природа[33].

За Финляндией последует снова Петербург, его пригороды. Потом на пароходе он отправится в Ригу с заходом в Ревель. В морских впечатлениях много мечтательности, восторженности, преувеличений. И все же в письме Наташе — не просто высокие слова, но — сквозь ощутимо приподнятый тон — живой образ:

«На следующий день я проснулся до восхода солнца, то есть часа в два, и сейчас же вышел на палубу, где меня ожидало столько дивных впечатлений. В воздухе была такая тишина, что дым, выходивший из трубы, поднимался темным столбом прямо вверх. Зеркальная поверхность воды отражала в себе небесный свод, а на одной половине горизонта не было заметно, где этот свод кончается и где начинается его изображение. Казалось, что мы находились в центре громадного голубого шара, и эта спокойная, бледная голубая даль раскрывала свои объятия мысли, уносившейся в бесконечность на лучах брошенного взгляда».

В Ревеле, где пароход стоял три часа, он торопится прокатиться на извозчике по городу, побывать в городском саду и даже заскочить в ревельский музей. Потом будет Рига, за Ригой Дуббельн. Здесь отдыхала семья фабриканта Мамонтова, дочери которого Скрябин давал уроки игры на фортепиано. И тут он успевает покататься на лодке, нагуляться, наслушаться легкой музыки в исполнении местного оркестра, увидеть иллюминацию и фейерверк.

Обилие впечатлений — не спешка. Это жажда жизни. Вернувшись в Москву, он проедет с вокзала на вокзал и отправится в Демьяново, на дачу адвоката Владимира Ивановича Танеева, брата своего учителя. Здесь он уже «осядет» надолго. Разве что съездит однажды в Москву, чтобы решить вопрос с воинской повинностью и позже получить уведомление, что «рядовым» числился совсем не долго и что от воинской повинности он освобожден.

В Демьянове Скрябин, соскучившийся по музыке, сразу прилепится к роялю. Но еще неутоленная тяга к жизни возьмет свое. Молодежи было много. Весельем был пронизан воздух Демьянова. Скрябин вместе со всеми готов погулять, поболтать, отправиться на пикник. Или, на худой конец, подшутить над строгим хозяином. Владимир Иванович Танеев поражал его невероятной аккуратностью. «Когда я иду по аллее, — вспоминает Скрябин в письме к Наташе слова своего милого и хмурого хозяина, — а на другом конце ее валяется окурок, у меня душит горло и кружится голова».

Порядок сумрачно вежливый Владимир Иванович любил во всем: «Он иногда дает книги из своей библиотеки, причем всегда попросит не запачкать; если же по возвращении найдет малейшую помарку на одной из страниц (не говоря уже о загнутом уголке), то он в самых любезных выражениях предлагает принять эту книгу в подарок, чем ставит в крайне неловкое положение. Если кто-нибудь забывает исполнить его поручение, то он говорит: «Тем не менее я Вам очень и очень благодарен»; и благодарностью он положительно беспощадно убивает».

К концу лета Скрябин настолько надышался вольным воздухом, что его шалости оборачиваются просто мальчишеством: двадцатилетний музыкант, уже имевший за плечами серьезные выступления, с азартом прыгает через клумбы в парке. Владимир Иванович, дрожавший над своими цветами, с ужасом смотрит на взрослого озорника, бежит к клумбе, с удивлением видит, что ни один цветок не помят. Но так и не настигнутый хозяином, проказник был наказан случаем: однажды он приземлился неудачно, вывихнул ногу и целую неделю провалялся в кровати.

* * *

Ольга Валерьяновна Секерина была премного удивлена, когда во время их поездки с Наташей на Воробьевы горы к ним в вагон конки вскочил сияющий радостью Скрябин. Она попыталась скрыть свое изумление и недовольство, глядя на веселые лица сестры и ее кавалера, смирилась и с тем, что Скрябин был с ними неотлучно весь этот день. Позже узнает она о том, как скрытная Наташа сумела возобновить ежедневную переписку с музыкантом. «Из нашей столовой, — вспоминала Ольга Валерьяновна, — стеклянная дверь вела в крошечный садик, в котором были два куста и железная калитка на замке, выходившая в Старо-Конюшенный переулок. Каждый вечер Наташа клала в условное место под эту калитку письмо, а утром А. Н. брал его и клал свое. Кроме того они встречались по пути в гимназию или из гимназии, но так как сестра и теперь одна никогда не ходила, разговаривать им не приходилось».

С началом концертного сезона Скрябин снова рядом с сестрами: он их встречает, занимает заранее для них места. Ольга Валерьяновна начинает догадывается, что молодые люди явно обо всем договорились за ее спиной. Не желая чувствовать себя «соучастницей» их тайного общения, старшая сестра уходит в сторону. Скоро Скрябин становится постоянным и необходимым спутником молодых сестер. Когда же на одном из выступлений Секерины услышали самого Скрябина, восторг маленькой Наташи не могла не разделить и старшая Ольга: мастерство его выросло невероятно.

Скрябин караулит Наташу на улице, в концертах. Рад увидеть ее и на праздники. Новый, 1893 год напоминал последнее Рождество в кадетском корпусе: большая компания, костюмы, тройки, извозчики и даже фура для перевозки мебели, в которую поставили скамейки. Но ведь то «кадетское» Рождество было прощальным…