Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ах, Николай Михайлович, как же, мы с ним большие друзья, — говорила она в нос. — Концерт отложен, какая досада. Я не знаю, буду ли свободна. Аннет, мы свободны в четверг?
Худенькая, гладко причесанная пожилая девица выбежала, приседая, из другой комнаты так быстро, будто она стояла у самых дверей, и слащавыми, благоговеющими глазами пожирая актрису, не без гордости затараторила:
— Вторник, четверг и пятницу мы заняты по репертуару. Но в четверг рано освобождаемся, Мария Максимовна.
Со стены на Мишу гневными глазами смотрел архангел, угрожая сияющим мечом.
Актриса, благосклонно улыбаясь, говорила:
— Николай Михайлович, помню, рассказывал мне о вас. Вы занимаетесь живописью? Вы такой молодой, и лицо… Аннет, посмотрите, какое интересное лицо. Мой муж (она театрально вздохнула), наверное, попросил бы вас позировать. Он любил таких странных мальчиков.
Миша сконфуженно молчал.
Аннет подобострастно восхищалась Мишиным лицом:
— Ангелок, прямо ангелок, и такой печальный и строгий.
Наконец актриса милостиво отпустила Мишу, прося заезжать с Николаем Михайловичем.
В последний раз взглянув на ослепительные одежды архангела и на актрису, стоящую посреди своей маленькой, безвкусно обставленной гостиной, Миша думал, как несоединимы безумный гений покойного художника и эта улыбающаяся такими злыми губами женщина, молодящаяся, слегка накрашенная, старомодно-жеманная и чем-то неприятная.
Миша продолжал свой объезд.
Было весело, жмурясь от солнца, мчаться по мягкому снегу из одного конца города в другой, заходить в незнакомые дома, почтительно сидеть несколько минут и ехать дальше.
Последним в списке стоял адрес на Захарьинской, но фамилия была написана неразборчиво.
Миша хотел было отложить визит, чтобы узнать у дяди, но потом решил ехать, тем более что номер квартиры был сказан.
У высокого, с круглой башней, дома Миша остановил извозчика и неуверенно вошел в подъезд. Толстый, важный швейцар едва поднялся со своего кресла.
— Квартира номер десять по этой лестнице? — спросил Миша.
— Да. Вам кого? — расспрашивал швейцар. — Молодой барин уехал, а Александр-то Николаевич вряд ли и поднявшись.
Миша сконфуженно бормотал:
— Я сам поднимусь.
Швейцар пошел к лифту, ворча:
— Мне что, катайтесь, коли охота… Только потом с меня же спрашивают, почему не сказал.
Миша поднялся от лифта еще по нескольким ступенькам и прочел на последней двери карточку:
«Александр Николаевич Ивяков, профессор».{27}
Только уже входя в темноватую переднюю, заставленную полками книг, вдруг вспомнил Миша, что напомнила ему эта фамилия: яркое солнце в замерзшее стекло вагона, огромных драконов на синем-синем небе, быстрые веселые глаза, громкий смех, румяное лицо, раздуваемые ветром светлые волосы Таты Ивяковой, когда она стояла на площадке уходящего поезда, приветственно крича что-то Мише.
Веселой тревогой забилось Мишино сердце, когда входил он в узкую, длинную комнату, с высоким, как в каюте, окном почти у потолка.
— Сейчас барин выйдут, — сказала горничная и ушла.
По стенам висели снимки с картин Боттичелли, над роялем маска Бетховена; старинная тяжелая мебель, свечи в люстре, видное в окно одно только небо — все это говорило о какой-то другой, особой жизни, далекой, отдаленной от городской суеты. Было во всем что-то тихое и старомодное, как и в самом Александре Николаевиче Ивякове, который, шаркая кожаными туфлями, вышел из соседней комнаты.
— Вы от Геннинга?.. Молодой поэт? — спросил Александр Николаевич, подходя совсем близко к Мише, не отпуская его руки и заглядывая ему в лицо близорукими, блестящими из-под очков глазами.
— Нет, я художник. Меня прислал Кучеров к вам с поручением, — запинаясь, ответил Гавриилов, смущенный.
— Ах, художник от Кучерова, художник. Ну, пойдемте ко мне, — разбирая седоватую бороду, такую длинную, что казалась приклеенной, говорил рассеянно Александр Николаевич и пошел в соседнюю комнату, повторяя: — Художник… От Кучерова, художник. Ну, побеседуем.
Кабинет, тоже неправильной формы, был большой и светлый. В полукруглое широкое окно виднелись деревья близкого Таврического парка, купол дворца и далекие трубы; светило солнце.
По стенам между огромных шкафов стройные белели статуи; стол во всю комнату был заложен книгами и иностранными журналами.
Александр Николаевич сел за другой стол у окна и несколько минут, как бы забыв о посетителе, поднося бумаги к самым глазам и расстилая по столу бороду, что-то читал; потом поправил очки, взглянул на Мишу и засмеялся тоненьким детским смехом.
— Что пишут наши ученые дураки! Что пишут! Им ли соваться рассуждать об Антиное и красоте, несчастные гомункулы.
Он вскочил с места, быстро пробежал по комнате, заложив руки в карманы своего светлого чесучового свободного пиджака,{28} и заговорил с воодушевлением:
— Красота, это — радость, солнце, улыбка. Каждое движение, каждое слово, — все должно быть красотой, — и потом, удивленно поведя глазами на Мишу, еще раз спросил:
— Вы художник, от Кучерова?
Миша передал дядино поручение относительно перемены дня концерта.
— Так вы художник. Вам нужно непременно познакомиться с С. (он назвал того же художника, что и Второв). Как бы это сделать? — говорил Александр Николаевич, прохаживаясь по комнате и поглаживая бороду.
— А? Как? Знаете, он заезжает иногда ко мне по пятницам, вечером.{29} Собираются кое-кто из друзей. Вот и вы, пожалуйста… Следует набираться воздуху вам, молодым. Может, и С. увидите.
Миша сконфуженно благодарил и почему-то не сказал, что С. он увидит сегодня же вечером.
Предлог бывать здесь, в этих тихих уютных комнатах, радовал его, и так ласково улыбался Александр Николаевич, теребя бороду. Надо было сделать усилие Мише, чтобы встать и проститься.
— Так по пятницам, пожалуйста, — говорил Александр Николаевич, провожая Мишу до передней.
Не успел Миша сделать несколько шагов по лестнице, как с шумом поднялся лифт, и из дверки выскочила Тата в махровой темной шапочке и коротенькой кофточке. Она была, видимо, чем-то очень занята и, рассеянно взглянув на Мишу, не узнала его и быстро побежала по ступенькам.
Миша постоял несколько минут на площадке, глядя на дверь, за которою скрылась Тата.
Извозчик бранился, что слишком долго пришлось ему ждать. Рассеянно слушая его воркотню, Миша несколько раз оглядывался на высокий, с башнею, дом.
VIIГорничная Даша уже улыбалась, подавая каждое утро Мише письмо в узком зеленоватом конверте, а иногда и два разом.
— Письмецо вам, Михаил Давыдович, опять, — говорила она и на слове «опять» насмешливое делала ударение.
Хорошенькое кукольное личико ее, всегда такое равнодушнопочтительное, морщилось от подавляемой улыбки.
За обедом, в передней, когда Даша подавала пальто, и особенно за утренним чаем, когда он прочитывал поданное только что письмо в зеленоватом конверте, Миша часто ловил на себе ее взгляд, насмешливый и любопытный.
Этот взгляд смущал Мишу, но не сердил.
Сначала Миша тоже писал аккуратно, хотя не умел и не любил писать писем. Выходили они то слишком сухие и незначительные, то притворно нежные, и той равнодушной ласковости, что появилась в последний день Москвы, не находил Миша для писем.
К тому же было много работы и суеты, новых знакомств, планов; кроме того, вышла вся бумага, на которой писал Миша обыкновенно, а новую коробку все было некогда купить, и несколько дней Миша не садился за свой письменный стол, чтобы напряженно сплетать в тщательно отделанные фразы слово за словом, ненужные, придуманные слова, которым писал он будто бы за кого-то другого.
Возвратившись домой поздно ночью, после веселого и хлопотливого дня, Миша нашел на столе телеграмму.
«Что значит молчание. Страшно. Ответ. Твоя».
В первый раз почувствовал Миша тягость, прочитав эти слова, написанные карандашом чьей-то чужой, равнодушной рукой. В первый раз не улыбнулся Миша, не почувствовал опьяняющей, радостной гордости.
Уже потушив огонь, очень долго ворочался Миша в кровати, и когда, наконец, заснул, тяжелые давили кошмары, как камни.
Рано утром, когда в комнате было еще почти темно, вошла Даша и, почти не сдерживая смеха, заговорила:
— Барин, Михаил Давыдович, вам письмо. Ответ просят.
Мише показались эти слова тягостным продолжением тяжелого сна, но, открыв глаза, увидев нагнувшееся улыбающееся Дашино лицо, понял он, что это не сон, и испуганно забормотал:
— Как ответ? Кто ответа?
— Посыльный принес. Он ждет… Барыня велела беспременно ответ принести, — и, не выдержав, Даша сделала вид, что торопится, и быстро выбежала из комнаты, оставив на столике маленький такой знакомый зеленоватый конверт.