Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми - Жан-Жак Руссо

Но сии подробности и одни составили бы нарочитое сочинение, в котором можно б сравнить выгоды и неудобства всякого правления относительно к правам состояния природного, и открыть все разные виды, под коими неравенство оказывалось до сего дня и может казаться во всех веках по естеству сих правлений и по приметам, какие время в них произведет необходимо. Тут увидели бы множество утесненное внутри чрез следствие самых тех предосторожностей, которые оно приняло против бед угрожающих извне увидели бы притеснение возрастающее непрестанно, как между тем утесняемые никогда не могут знать какой предел оное иметь может ни того, какие средства законные остаются им к прекращению оного, увидели бы права граждан и вольности целых стран затмевающимися по малу, а воззвание слабых вменяемое за роптание возмутительное, увидели бы политику, ограничивающую в некоторой наемной части народа, честь защищать общее дело; увидели бы проходящую из сего надобность податей, земледельца лишенного ободрения, оставляющего поля свои среди продолжение самой тишины, и оставляющего соху свою для препоясания меча: увидели бы рождающиеся пагубные и невместные правила защищения чести, увидели бы защитников отечества рано или поздно врагами оного, держащими непрестанно поднятый кинжал на своих сограждан.

Из крайнего неравенства в знатности и достатке, из различности страстей и талантов, из художеств бесполезных и художеств вредных, из наук суетных, вышли бы бездны предрассуждений равно противных разуму, благополучию и добродетели, увидели бы как главы народа разжигают все то, что может привести в ослабление людей собравшихся разделяя их, все, что может дать обществу вид наружного согласия, а посеять семена разделения вещественного все, что может внушить разным чинам недоверенность и ненависть взаимную по сопротивлениям их прав и их корыстей, и следственно укрепить ту силу, которая их всех содержит.

Из недр сего-то беспорядка, и его перемен, возвышая по степеням мерзкую глазу деспотизм, и пожирая все, что он ни приметит благого и здравого во всех частях государства, достиг бы, наконец, до того, чтоб попрал ногами законы и народ, и утвердился бы на развалинах республики. Времена предыдущие сей последней перемене были бы времена смутные и бедственные: но наконец все стало бы поглощено чудовищем, и народы не имели уже ни начальников, ни законом, а только единых тиранов. От сего часа также престало бы воспоминаться о нравах и добродетели; ибо повсюду, где владычествует деспотизм, cui ex bonefto nulla eft fpes, не терпит он никакого другого властителя, как скоро только возглаголет он: то не можно уже ни с честностью, ни с должностью советовать, и самое слепое повиновение остается единою добродетелью невольникам.

Здесь то последний предел неравенства, и та крайнейшая точка, которая сей круг смыкает и касается той точки ж, от которой мы шествие начали. Здесь то все честные люди становятся опять равными для того, что они суть ничто, и как подданные не имеют уже другого закона кроме изволения своего господина, ни господин их другого правила кроме своих страстей, то понятие о благе и начала правосудия опять исчезают. Здесь то все приходит под единый закон сильнейшего, и следственно в новое состояние природы, разнствующее от того, которым мы начали, в том, что оное было состояние природы в самом чистом своем существе, а сие последнее есть плод безмерного повреждения. Впрочем различность между сих двух состояний столь мала, и договор правительства столько разрушается деспотизмом, что деспота сам до тех только пор господствует, доколе он всех сильнее, а как скоро его изгнать можно, то нельзя уже ему возопить против насильства. Возмущение, кончающееся удавлением или свержением Султана с престола, есть действие столько же судом произведенное, как те, в которых он на кануне того делал определения жизни и имения подданных своих. Сила единая его удерживала, сила единая и опровергает; таким образом все происходит по порядку природы, и какие бы ни были происшествия сих кратких и частых перемен, никто не может жаловаться на несправедливость другого, но только на свою неосторожность, или на свое несчастье.

Открывая и следуя таковым образом по путям забвенным и потерянным, которые из состояния естественного долженствовали привести человека до состояния гражданского, восстановляя при положениях промежуточных, которые я означил, те, кои время принуждающее меня спешить, заставило меня скрыть, или которых воображение мне не представило, всякой прилежной читатель не может не быть поражен неизмеримым пространством разделяющим сии два состояния. Но в сем-то медленном последствии вещей увидит он решение премножества проблем нравоучительных и политических, которых философы решить не могут. Он восчувствует, что как человеческий род одного века, не тот род человеческий, что был в другом веке: причина, для чего Диоген не нашел человека, состоит в том, что искал он между своих современников человека такого времени, которого уже не было. Катон, скажет он, погиб вместе с Римом и вольностью для того, что был не кстати в своем веке, и величайший из людей удивил только свет, которым за пятьсот лет прежде того он управлял бы. Одним словом, он растолкует, как душа и страсти человеческие колеблясь, нечувствительно переменяются, так сказать в естестве своем; для чего наши потребы, и наши увеселения переменяют предметы чрез продолжительное время; для чего при исчезании первобытного человека, по степеням, общество представляет пред глазами мудрого только сборище людей художественных, и страстей поддельных, которые произошли от всех сих новых обстоятельств и не имеют никакого истинного основания з естественности. Чему рассуждение нас научает, о сем то самое примечание подтверждаешь совершенно: человек дикий, и человек просвещенный, разнствуют столько в основании сердец своих и склонностей, что причиняющее единому верховное благополучие, привело бы другого в отчаяние. Первый дышит только для покоя и вольности, он единственно желает жить и праздным быть, и неподвижность самого Стоика не может сравниться с его глубокою беспечностью о всяком ином предмете. Напротив того гражданин всегда в делах будучи, заботится до поту лица, суетится, мучится непрестанно для соискания себе упражнений еще того труднейших: он работает далее до смерти, и отважится иногда на самую смерть, дабы привести себя в состояние чем прожить, или отрицается от жизни, для приобретении себе бессмертия. Он поклоняется большим людям, которых ненавидит, и богатым, которых презирает, не щадит ничего для приобретения чести только той, чтоб им служить; хвастается гордо своею подлостью и их покровительством и быв надмен своим рабством, говорит с уничтожением о тех, которые не имеют чести оное с ним разделять. Какое это позорище для Караиба, тяжкие труды и завидуемые Министра Европейского!

Сколько мучительных смертей не предпочел бы сей неосмысленный дикий человек таковой ужасной чести и жизни, в которой часто не услаждаются и тем утешением, чтоб делать благодеяние? Но дабы увидеть и толикие попечения, надлежало б, чтоб сии слова, власть и слава имели свой смысл в его разуме, и чтоб узнал он, что есть род людей, которые считают за что-нибудь взоры прочих людей в свете, которые умеют быть благополучными и довольными сами собою, по свидетельству других, паче нежели по своему собственному. Такова есть в самой вещи подлинная причина всех различностей, дикий живет сам в себе, а человек общественный всегда вне себя, и не знает жить инако, как во имении других, и так сказать из их только рассуждения производит оп чувствование своего собственного бытия. Не следует к содержанию моего рассуждения показать, каким образом из такового расположения рождается столько нечувствительности к добру и злу, при столь изрядных разговорах о нравоучении; каким образом, когда все приводится к внешнему виду, все становится неестественно и игралищно. Честь, дружество, добродетель, и часто самые пороки, которыми нашли наконец таинство уже славиться, каким образом мы, одним словом сказать, спрашивая всегда у других о том, что мы такое есть, и не смея никогда вопросить о том себя самих, посреди толикой философии, толикого человеколюбия, учтивства и высоких правил, имеем только наружность обманчивую и тщетную, честь без добродетели, разум без целомудрия и увеселения, без благополучия. Для меня довольно было доказать, что не такое начальное состояние человеческое, и что один только разум общества, и неравенство, какое он зарождает, переменяет и колеблет таковым образом все наши природные склонности.

Я старался предложить начало и приращения неравенства, установление и злоупотребление обществ политических, поколику сии вещи могут произведены быть из природы человеческой по единому просвещению разума, и независимо от учений священных, которые власти верховной придают святость права божественного. Из сего предложения следует, что неравенство, будучи почти никаким в состоянии природном производить свою силу, и приращение из открытия наших способностей, и из успехов человеческого разума, и наконец, становится твердым и законным чрез установление собственности и законов. Следует также еще, что неравенство нравственное, уполномоченное единым положительным правом противно бывает праву естественному, каждый раз, когда оно не в единый размер с неравенством физическим стекается. Сие различие довольно решит, что должно мыслить в сем случае о том роде неравенства, который владычествует между всеми народами просвещенными; понеже то явно против закона естественного есть, каким бы образом его ни определить, чтоб юноша повелевал престарелым мужем, чтоб полоумной предводительствовал человека разумного, и чтоб горесть людей по горло имела все оплошности, между тем как множество помирающих от глада не имеют и самонужнейшего.