Долгая ночь - Вирджиния Эндрюс

Зима никак не влияла на Эмили. Она ходила весь год с одним и тем же выражением лица. Если что-либо и доставляло ей удовольствие, так это однообразное серое небо. Оно укрепляло ее веру в то, что мир – это мрачное и грязное место, в котором только религиозная преданность может дать свет и тепло. Мне всегда было интересно, о чем думает Эмили по дороге в школу или домой. Ветер со свистом носится в ветвях деревьев, а небо угрюмое и мрачное словно в полночь. Воздух становится таким холодным, что наши носы покрываются крошечными кристалликами льда. Даже когда мы попадали под ледяной ливень, выражение лица Эмили не менялось. Ее взгляд был всегда устремлен вдаль. Эмили не обращала внимания на снежинки, тающие у нее на лбу и щеках. Ее ноги и руки, казалось, никогда не мерзли, хотя было видно, что кончики ее пальцев покраснели так же, как и кончик ее длинного носа, который был даже краснее, чем мой.

Она едва замечала мои жалобы и только осуждала меня за дерзость жаловаться на мир, созданный для нас Богом.

– Но почему ему хочется, чтобы нам было так неуютно и холодно? – возмущалась я, а Эмили, с ненавистью глядя на меня, качала и кивала головой своим подозрениям, которые она связывала со мной со дня моего рождения.

– Разве ты не слушаешь, что говорят в воскресной школе? Бог посылает нам испытания и несчастья, чтобы укрепить наше намерение, – говорила она сквозь зубы.

– Какое намерение? – Я никогда не стеснялась задавать вопросы о том, чего я не знаю. Желание все знать и понимать было так велико, что я спрашивала даже Эмили.

– Наше намерение прогнать дьявола и грех, – сказала она. Затем Эмили остановилась, как обычно высокомерно глядя на меня, и добавила, – но должно быть уже слишком поздно для твоего спасения. Ты – Енох.

Она никогда не упускала возможности напомнить мне об этом.

– Нет, – настойчиво возражала я, устало отрекаясь от проклятья, которое Эмили обрушивала на меня.

Она продолжала идти, уверенная в своей правоте и в том, что у нее особенные уши, которые слышат слова Бога, и особенные глаза, чтобы видеть Его деяния. «Кто дал ей право пользоваться такой силой? – спрашивала себя я, – наш священник или папа?» Ему нравилось ее увлечение Библией; мы взрослели, но папа не уделял ей больше внимания и времени, чем мне или Евгении. Эмили это, видимо, устраивало, и она не возражала. Ей, как никому другому, нравилось одиночество. Она не только не стремилась быть с кем-нибудь в компании, но почему-то избегала всех и, особенно, Евгению.

Несмотря на ужасную болезнь, вызвавшую задержку в развитии, Евгения всегда была доброй и ласковой, а нежная улыбка никогда не сходила с ее губ. Ее тело оставалось таким маленьким и хрупким, ее кожа, защищенная от солнца Вирджинии как зимой, так и летом, всегда была белоснежной как цветы магнолии. По сравнению со мной, Евгения выглядела ребенком четырех-пяти лет. Я надеялась, что когда она вырастет, ее тело окрепнет, и эта жестокая болезнь, которая овладела ею, ослабнет. Но она понемногу таяла, и это разбивало мне сердце.

С годами Евгении все труднее было передвигаться даже по дому. Она так долго поднималась по ступенькам, что было пыткой слышать, как она это делает; секунды растягиваются в бесконечность, когда ожидаешь каждый новый, полный боли, шаг Евгении. Она стала больше спать, ее руки быстро уставали, когда она расчесывала свои прекрасные волосы и ей приходилось ждать меня или Лоуэлу, чтобы причесаться. Единственное, что ее раздражало, это то, что быстро уставали глаза во время чтения. Кончилось все тем, что Евгении выписали очки, и ей пришлось носить тяжелую оправу с толстыми линзами, которая, как она говорила, делала ее похожей на огромную лягушку. Но зато теперь Евгения могла читать. Она научилась читать почти так же быстро, как и я.

Мама наняла мистера Томпсона, школьного учителя на пенсии, обучать Евгению, но когда ей исполнилось десять лет, их уроки сократились до четверти часа, потому что Евгении не хватало сил для продолжительных занятий. После школы я всегда спешила к ней в комнату и находила ее уснувшей над учебниками. Тетрадь лежала у нее на коленях, а ручка зажата в пальчиках. Я все это убирала и заботливо укрывала ее. Проснувшись, она начинала жаловаться.

– Почему ты просто не разбудила меня, Лилиан? Я и так достаточно сплю. В следующий раз тряхни меня, слышишь?

– Да, Евгения, – говорила я, но мне было жаль ее будить, и я надеялась, что этот глубокий сон пойдет ей на пользу.

В конце прошлого года мама и папа, согласившись с пожеланиями доктора, купили для Евгении инвалидное кресло. Как обычно, мама постаралась игнорировать действительность, отказывалась верить в то, что Евгении становится хуже. Она во всем обвиняла ужасную погоду или то, что Евгения что-то съела.

– Евгения скоро поправится, – обычно говорила она мне, когда я, обеспокоенная, приходила к ней. – Все выздоравливают, Лилиан, дорогая, особенно дети.

И в каком только мире живет мама? Неужели она действительно думает, что достаточно только перевернуть страничку нашей жизни, и все изменилось к лучшему? Мама чувствовала себя в своем выдуманном мире гораздо уютнее. Когда ее приятельницы исчерпывали запасы своих пикантных сплетен, мама тут же начинала рассказывать им о жизни и любви героев романов, говоря о них, как о существующих людях. Что-нибудь в реальной жизни всегда напоминало ей о ком-то или о чем-то подобном, прочитанном в книгах. В первые несколько мгновений, после маминого сообщения все лихорадочно начинали припоминать, о ком же она только что говорила.

– Джулия Салимерс. Я не знаю никакой Джулии Салимерс, – обычно говорила миссис Доулинг, и мама сначала не решалась сказать правду, а затем, рассмеявшись, говорила:

– Ну, конечно же, нет, дорогая. Джулия Салимерс – героиня нового романа, который я читаю, «Дерево сердец».

Все начинали смеяться, и мама упорно желала продлить существование этого благополучного, розового мира, в котором такие маленькие девочки, как Евгения, выздоравливают и в один прекрасный день встают со своих инвалидных кресел.

И теперь, когда мы приобрели инвалидное кресло для Евгении, я всегда изо всех сил поощряла ее желание усесться в него, тогда я могла катать ее вокруг дома, или, если мама считала, что погода достаточно теплая, то и за пределами усадьбы. Генри всегда был рядом, когда нужно было помочь Евгении спуститься со ступенек, одним махом поднимая ее вместе с креслом. Я возила ее вокруг плантации, посмотреть на теленка или полюбоваться на цыплят. Мы наблюдали, как Генри и конюхи расчесывают гривы лошадей. На плантации всегда было много работы, поэтому Евгении было на что посмотреть.