У Белого Яра - Степан Сухачевский

— Не знаю... Но верю: коль народ познал свободу, значит старые порядки порушит. Обязательно порушит!

Говорили они горячо и страстно, каждый пытливо присматривался к другому. За сутолокой боевой жизни им как-то ни разу не удалось беседовать по душам, с глазу на глаз. И сейчас они забыли обо всем на свете: о ранней бодрящей прогулке на реку, о шумном купании в прохладной быстрине, о вкусном и сытном завтраке, приготовленном исполкомовской сторожихой, и о многом другом, с чего так привычно начинался их каждый день. Они не признались в этом, но про себя каждый остался доволен этой беседой, которая помогла им лучше понять друг друга, стать ближе, роднее.

Дмитрий впервые откровенно рассказал Павлу о своих сомнениях и тревогах... Уже полмесяца в уезде действует их партизанский отряд. Под своим контролем он держит обширную территорию — все степное левобережье Тобола от Белозерья до Усть-Суерской. В здешних деревнях Советы беспрепятственно осуществляют революционную власть. Крестьяне с радостью помогают партизанам — дают добрых верховых лошадей, жертвуют фураж и продовольствие, из лучших посевов выделяют «красные десятины». Отряд стал внушительной боевой силой, с которой вынужден считаться враг: каратели боятся продвигаться в глубь уезда. Но надо трезво оценивать создавшуюся обстановку: над партизанами нависла смертельная опасность. Партизаны стали хозяевами старинного торгового тракта, связывающего Курган с Ялуторовском, Тюменью и Казахстаном. С таким положением белогвардейцы долго мириться не будут. В скором времени следует ожидать крупной операции карателей. А партизаны вооружены плохо. Даже винтовок на всех не хватает. Мало патронов и гранат. Ни одного пулемета. Да и живая сила невелика — около двухсот всадников и пехотинцев. Между тем отряду придется иметь дело со всеми видами оружия: каратели наверняка пустят в ход пулеметы, а возможно, введут в действие и артиллерию.

Что же предпринять? Как уберечь отряд от разгрома?

Беседу прервал вошедший в кабинет Федор-кузнец. Из-за его могутной спины, заслонившей приоткрытую дверь, осторожно кто-то выглядывал.

— Что-нибудь случилось, Федор?

— Тут оказия одна, Дмитрий Егорович, — загудел великан, неловко вытягиваясь по-военному. — Ни свет ни заря заявился в волость какой-то дотошный старичок и требует вас. Я ему битых три часа толкую, что, мол, наш командир принимает токмо партизан, а он свое: «Веди к Пичугину — и баста. Дело есть. Я, говорит, земляк евоный...».

— Ну, раз земляк, проси.

— Да что его просить, он уж тут.

Федор отошел в сторону, и Пичугин при виде посетителя удивленно воскликнул:

— Дедушка! Вот не ожидал! Да каким же ветром тебя занесло? Проходи, проходи, гостем будешь.

Никандр с отцовской нежностью обнял поднявшегося ему навстречу Пичугина и, поскрипывая протезом, проковылял к дивану.

— Ну, как там у вас? Что нового? Как мои поживают?

Старик неторопливо потянулся за кисетом, набил трубку самосадом, затем из нагрудного кармашка латаного-перелатаного пиджака достал отполированный камешек, положил на него кусочек трута и ловким взмахом кресала высек искру. Раздув и положив тлеющий трут в трубку, сделал глубокую затяжку.

— Рассказывай, дедушка. Не томи!

Перехватив недоверчивый взгляд Никандра в сторону Скрябина, Пичугин с улыбкой сказал:

— Говори напрямик. Федора уж знаешь, а это товарищ Скрябин, комиссар нашего отряда.

Старик с уважением посмотрел на Скрябина, степенно поклонился.

— Плохи дела, Митрий...

Пичугин ничем не выдал волнения. Лицо его словно окаменело. Не шелохнувшись, выслушал он печальный рассказ Никандра. Со стариковской медлительностью, боясь упустить что-нибудь, тот поведал о бесчинствах Саввы и Марьянинова, об аресте и порке моревских красногвардейцев, о бесчеловечной расправе над председателем волисполкома Поповым — обо всем, что произошло в Моревской после отъезда Дмитрия в Ялуторовск. Отец Егор Алексеевич после побоев тяжело занемог, лежит дома, совсем плох; брат Андрей увезен в город в качестве заложника; мать Ульяна Ивановна, убитая горем, стала сама не своя. Дом Пичугиных осиротел, хозяйство пошло на развал...

— А что со Стешей? — глухо спросил Дмитрий. — Удалось ли ей выбраться из Кургана?

— Ох, лучше бы твоя женка переждала это лихое время в городе, — чуть слышно отозвался Никандр. — На позор и посрамленье явилась она в Моревское. У свекра жить ей не дозволяют, держат вроде арестантки при волостном правлении и самую что ни на есть грязную работу делать принуждают. Савва с Марьяниновым при народе насмехаются над ней: «Чище мой полы, комиссарша... Хватит, походила в красном платке при советской власти».

И еще рассказал старик — Савва назначен волостным старостой, опять открыл магазин, у сельской общины отобрал артельный маслозавод. Марьянинов, как и прежде, держит волостную ямщину, занялся торговым извозом. Захватив власть, кулаки верховодят на селе и держат в страхе всю волость. Землю, что бедняки получили при Советах, возвратили богатеям, за старые недоимки конфискуют посевы, отбирают скот, имущество. Крестьянская беднота на тайном сходе выбрала деда ходоком в партизанский штаб к Пичугину.

— Ты наш, деревенский, Митрий... Мужики просят тебя — помоги нашему горю, накажи мироедов. Жить так больше невмоготу! Вся надежа на тебя...

Дрожащими руками Никандр с трудом разжег потухшую трубку, глубоко затянулся и, подслеповато прищурившись, посмотрел на склоненную голову Пичугина.

— Дед прав! — громогласно воскликнул Федор. — Дозволь, Дмитрий Егорович, отвести душу партизанам. Проскочим в Моревское, а там, глядишь, махнем и в нашу Расковалову. Эх, и проучим этих супостатов, поквитаемся с ними за людские страдания. Дозволь! Добровольцы найдутся!

Дмитрий устало поднял голову. На его лице можно было прочесть и глубокое раздумье, и грусть, и страстный протест.

— Спасибо, дедушка, и тебе, Федор, за доброе слово! Знаю: народ повсюду ждет партизан. Но скажите, други: можно ли рисковать отрядом? Нас мало пока, повременим чуток. Поднакопим сил, тогда и развернем партизанскую войну по всему уезду. Не от трусости говорю это! Ежели б можно было начать сейчас, я первый пошел бы в тыл врага... Большое горе у меня на сердце.

Дмитрий замолк. Молчали и остальные. Каждый думал о чем-то своем.

— Давайте, други, помозгуем вместе, как нам воевать дальше, — сказал Пичугин, и Скрябин согласно кивнул головой.

Они разговаривали по-домашнему, как добрые соседи, встретившиеся после долгой разлуки. В такие минуты доверчиво раскрываются сердца, поверяется самое сокровенное.

После шумных споров многое стало ясным. В волостях Коркинской и Першинской имеются мелкие боевые дружины. Действуют они обособленно, каждая на свой страх и риск. Усть-Суерскому отряду следует объединиться с ними под общим командованием. Обстановка требует согласованного плана действий для партизан всего уезда. Вряд ли партизанам удастся долго продержаться в деревнях. Придется уходить в леса. К этому надо подготовиться. Хорошо бы наладить боевую дружбу с рабочими консервного и турбинного заводов, с железнодорожниками. Отряд не имеет связи с городом, а там наверняка действует большевистское подполье.

Внимательно выслушав собеседников, Пичугин решил: комиссару Скрябину выехать в Коркино и Першино, обо всем договориться с командирами партизанских дружин; Никандр отправится в Курган, под видом нищего явится к Наташе Аргентовской и через нее установит связь с большевиками-подпольщиками; сам он тем временем займется созданием лесного партизанского лагеря.

— Ну, други, — взволнованно произнес Пичугин, — пора в путь-дорогу.

Оставшись один, он с минуту сидел неподвижно, потом поднялся, подошел к окну, распахнул его. В кабинет ворвалась струя свежего воздуха, смешанная с тонким, едва уловимым ароматом цветущего сада. И снова горячей волной нахлынули на него воспоминания об отчем доме.

— Родные мои! Потерпите немного!.. Придем и к вам на помощь!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В ГРОЗУ

Над степью гулял суховей, обжигая злым дыханием до времени увядающие травы. Серели, будто кто посыпал их пеплом, потрескавшиеся гребни пахоты; в горячей пыли у дороги чахла жирная лебеда. То тут, то там взвихрятся воронки пыли и, как бы играючи, убегут вдаль.

Простор сухому, горячему ветру. Насквозь уже выдута степь, но все пылят и пылят проселочные дороги. Серые столбы, подхваченные ветром, круто взмывают вверх и, столкнувшись там, веерами рассыпаются в раскаленном воздухе.

Земля, истомленная зноем, ждала дождя, и он прошумел внезапной грозой.

Стоял ясный, безветренный день. Нестерпимо жгло солнце. И вдруг откуда-то натянуло густые черные тучи. Они заволокли полнеба. В степи стало сумеречно. Завыл, забесновался ветер, погнал облака пыли, вздымая их до самого неба.