У стен Малапаги - Борис Рохлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Армия на марше. Ландграф в замке. Мадригал предстоит.
И каждый раз как чудо. Что означает чудо? Не знаю, не знаю. Чудо — и всё. Ради этого стоило родиться. Ради женщины? Любимой, конечно. Неужели только это? Да. А что «это»?
Анатомия? Анатомия меланхолии? Самопогребение? Подготовка к небытию? Болезнь? Или пожизненное заключение? Проще. Круговерть любви. Ножка, стопа, пятка, случайно, нечаянно или… выглянувшая из-под покрывала, — и начиналось удушье, кружение, круговерть.
Деревья уже в листьях. Зелень лета. Терпкое время. Для увлечений и измен.
А после смерти? Да её и нет, наверное. Одно многоточие.
Но как бы он хотел, чтобы другой, не знавший его, сквозь время, сквозь его тексты, из которых не сохранится ни строчки, — а всё же, однако, ведь они когда-то были, — увидел его таким, каким он был, незримо для окружающих, но подлинным, истинным, настоящим.
И создал для себя его образ, его лицо, тело, наконец. Вот оно — реальное воскресение. Не по портретам, не по медальонам, а таким, каким его знал только он сам.
Высокий, с тонкой кистью руки, входящий — с голубыми глазами и пушистыми ресницами — в тёплый летний вечер и приносящий сидевшим в саду ожидание счастья.
И вдруг близкое, живое, как от пули или ядра, пролетевших мимо, но рядом — рукой дотронуться — ощущение старости. Распада. Исчезновения. Нет, никогда. Или это выход в подлинность? Новое воплощение? Трава, что каждый год пробивается меж камней на заднем бессолнечном дворе замка?
Что одно и то же. Почти.
Поиски и приближения. Увидеть, почувствовать, нет, схватить, ухватиться. За что?
Должно быть.
Выскочить, выбраться из слов, вопросов, обязанностей, долга, знаков препинания. Пустых страниц жизни и текста. Оказаться там, где один воздух, окружающий тебя. Где только пространство, заполненное неведомым воздухом и светом.
А неделю, что он провёл у постели умирающего. Сына? Провёл у постели. Он, Мориц, вполне тянул на это выражение.
Покойный, покойный, покойный. Все уже покойники. Все мертвецы. Почившие. Усопшие. Или собираются ими стать. Мартиролог одной великой войны.
Поиски прошлого. Было ли оно? Было. Да ещё какое! Музыка, архитектура, театр. Университет культуры для бедных.
Всё — судьба. На публику, конечно. Да, публика была. Играй — не хочу.
Теперь едят гниющие трупы. Занавес опустился. Двуногие стали на четвереньки. Пьеса закончилась. Что ж, он сыграл в ней не последнюю роль.
Остался запах и чу — шорохи, звуки. Ах, да: жуют. Вместе с собаками. Странно, почему не собак.
Небо. Цвет. Опал? Янтарь? Драгоценные камни, пригоршнями разбросанные по Небосводу? Покой.
Он видит себя. Вот он ложится и пытается уснуть. В который уже раз. Иногда — он знает — ему это удастся. Но спать он не хочет. Во сне надеется найти выход. Вещий сон. Сон значимый, говорящий, — пусть смутно, неясно, двусмысленно, — что делать, что делать. Выход, выход. Где он? Может быть, рядом. Всё ещё надеялся найти. Он есть. Незримый, невидимый, скрытый.
Ясные, чёткие очертания, определённость обязанностей, долг не как абстрактный принцип, а живой, — наполненный повседневностью, — исчез.
Появляется дворецкий.
«Кушать подано, Ваше Высочество, Величество, монсеньор, сир, сэр!»
«Что?»
«Ляжки пожилой дамы. Бывшей, разумеется».
«Пожилой? Нехорошо. А где уважение к старшим?»
«Что поделаешь, господин. Сам понимаю, нехорошо. Но где молодых возьмёшь? Нет их. Все воюют. Не доставлять же провизию с фронтов. Мы можем быть неправильно поняты. Всё-таки герои. И жизнь отдают за Отечество!»
«За Отечество? Думаешь, за? Боюсь, ты ошибаешься, мой добрый друг. Ну что ж, делать нечего. Пожилая дама. Надо же. Визит пожилой дамы. И в таком виде. Это что-то новенькое».
«Что вы сказали, господин? Я не понял».
«Нет, ничего. Так. Я ведь уже в будущем. Кажется, там то же самое. Ты что-то сказал?»
«Нет, сэр, я думал».
«О чём?»
«Вы говорите: будущее. Я не знаю. Возможно…»
«Что?»
«Я имею в виду, что оно возможно, вероятно».
«Ну и что? Что дальше? Теперь я не понимаю тебя». «Видите ли, Ваше Величество…»
«Нет, не вижу».
«Простите, я полагал…»
«Что?»
«Я хотел только сказать…»
«Так говори!»
«Прошу прощения. Трудно выговорить. Да и сомнительно. И потом, может быть, я уже не в своём уме».
«Не в своём, говоришь. А в чьём?»
«Не знаю, Ваше Величество».
«Говори в том, в каком есть».
«Я есмь, ich bin».
Долгое молчание. Деликатная пауза.
«И всё?»
«Да, Ваше…»
«Оставь ты это Ваше, Ваше. Надоело».
«Простите, Ваше, ой! Привычка, дурная привычка, сэр». «А всё-таки, что ты хотел сказать?»
«Дама. Я хотел сказать, дама…»
«Что, уже здесь? Проси, конечно. Но как не вовремя». «Нет. То есть да. Она здесь. Но её трудно попросить о чём-либо».
«Она глухая? Тогда на пальцах».
«На пальцах?»
«Ну да, на пальцах. Руками. Знаками, наконец». «Видите ли, боюсь, это не поможет».
«Ей?»
«И нам тоже».
«Ну, не проси. Выясни, по какому делу. Может, что случилось. Такое время».
«Случилось, сэр, непоправимое. Больше с ней уже ничего не случится».
«А что?»
«Она вообще-то отсутствует».
«А ты говорил, пришла…»
«Я неправильно выразился. Она не может ходить».
«А носилки? Слуги?»
«Слуги?»
«Ах, да. Запамятовал. Слуги разбежались».
«Так точно, сир».
«Сир? Ты меня с кем-то путаешь».
«Это не я. Это у меня в голове».
Входят обергофмаршал, оберцеремониймейстер, гофмейстер, свита в полном составе. Кухонная и придворная челядь: повара, кондитеры, камердинер, лакеи, пажи; фурьеры, егеря, берейторы, сокольники; ученики Kollegium Mauritlanum. Последними входят английские комедианты.
Величество… Государь… Ваше…
1572-й. Год его рождения. Нет, что-то ещё. Варфоломеевская ночь. Какое совпадение!
Он родился. Родился мир, вселенная. Не было ничего до, не будет и после. Только он. Отражение бесчисленных поколений. Отражение отражений. И вместе с тем — реальность. Вот он: его руки, глаза, губы сжаты, нос прямой. Глаза смотрят. Видят ли они? Да, разное.
Силой чудовищного энтузиазма и веры он пытался.
Можно привести примеры. И всё образцовые, полезные мероприятия.
Можно приводить примеры. У каждого наступает момент приводить примеры. Мало ли что. А вдруг там спросят. Спросят: кто ты такой? Тут ты и скажешь:
«Это я, Господи, ты что, меня не узнал? Это я, а вот мои дела в той, земной жизни».
Филькина грамота эта жизнь. Однако была ведь, была.
Театр, музыка, архитектура, трактаты по теологии и лингвистике. Не слабо для Государя. Кажется, у него другие обязанности. Что делать — несовпадение профиля и фаса. Поиски точек соприкосновения. Попадёшь — не попадёшь.
Боже, в какое говно он попал!
Мориц стоял у окна, ссутулившись, голова на левом плече. Рот полуоткрыт, словно в удивлении. Взгляд, отделившийся от глаз, не управляемый рассудком, рассеянно скользит, не зацепляясь, — деревья, статуи, пруды, фонтаны, аллеи, — погружённый в себя, замкнувшийся, отрешённый.
Что-то кольнуло его. Лёгкий, не приносящий боли укол. Он поймал себя на ставшей различимой мысли, простой, но никогда ранее ему не доступной. Ей не было соответствия в реальности. Да и не могло быть. Он держится неположенным образом. Нарушает канон, этикет. Никогда в жизни он так не стоял. Как он мог позволить себе? Это поза свободного человека. Она принадлежит ему и только ему, Морицу, уже немолодому мужчине пятидесяти пяти лет от роду. Мужчине, потерявшему всё: детей, власть, любовь и ненависть подданных. Подданных. Всё. Но обретшему взамен свободу. Холодное, не греющее слово. Более того, вызывающее страх.
Свободу быть собой. Даже в движениях.
Печальный, скорбный шум волны, ударившейся о берег. Ночной пугливый звук в глухом перепутанном лесу. Ему всё чаще казалось, что «там» он будет не так одинок. Он не хотел и не стремился к определению «там». Хотя всегда любил ясность и завершённость. Мыслей, дел, отношений.
Плечи опустились. Рука сжалась в кулак. Случайно толкнул вазу. Она упала. Он видел, как она падает. Смотрел отчуждённо, не совсем понимая, что происходит. Не разбилась. Он вернулся в кабинет, в котором всё время был. Странно, такая хрупкая вещица — китайский фарфор — не разбилась. Наклонился. Поставил на место. Рассвело, но природа ещё дремала. Медленно, неторопливо накатывался жаркий июльский день. Дрёма. Недвижность. Трава, деревья, кусты боярышника прибавляли в росте. Но незаметно, не видно. Невнятно. В себе и для себя. Необъятное пространство, наполненное упоительным воздухом, которого больше, чем могут вместить лёгкие.
Близкие, подданные, человек. Как он относился к ним? Не слишком тепло. Хотел. Без слёз и объятий. Рассудительно. С осторожной, умеренной, но твёрдой приязнью. Попытался вспомнить что-то конкретное: случай, событие, повод. Не смог.
