У друкарей и скоморохов - Станислав Росовецкий

Глава шестнадцатая, начинающаяся всеобщим смехом, а завершающаяся появлением митрополита киевского

Колеса молчали, и слышнее стало, как шумит площадь. Крик там стоял, гудели копыта, и даже сыграла вроде бы тревогу полковая труба, однако скоморохи уже не обращали на тревожные звуки внимания. Как будто ворота были заговорёнными, а сами они очутились в чудесной Микитиной вотчине, где всякому беглецу навеки воля.

Бажен изумленно разглядывал свои пальцы: с ногтей на обеих руках сочилась кровь.

— Ты ранен, Баженко? — подскочил к нему Васка.

— Не… Tо я пистоли из доски добывал. Ух, как схватило!

Все ещё кривясь, атаман обвел ватагу красными глазами и вдруг захохотал, тыча пальцем в Бубениста и с трудом выговаривая:

— Гляньте, братцы… гусар-то наш… каков!

И в самом-то деле — Васка только теперь это разглядел — Бубенист был смешон до икоты в мешком на нем висевшем красном жупане…

— Гусар… а пан гусар!.. Где… п-пику потерял?

А Томилка-то, Томилка! Это надо было видеть, как очумело, с обрывком веревки на носу, выползал он из-под костистых останков пана челядника… Хохотали уже все.

— Ну и удальцы же вы, весёлые, — захлебывался Бубенист, — ну и резвецы! Томилка с испугу пластом лежит, а атаман, гляжу, тако храбро под телегу хоронится… Ой, не могу!

Томилка отряхнулся, осмотрелся и запищал:

Ой, снимите с меня мертвое тело!Уберите, чтобы сверх земли не тлело,Чтобы черви не точили,А черти в воду не тащили!

— Буде скоморошитъ, Томилка, лучше б ты свою прыть чуток пораньше показал, — оборвал его, снова скривившись от боли, атаман. — Давайте думать, куда теперь податься, и с этим вот приблудою на возу. Дядя, тебе тут, в Киеве, и карты в руки!

— Перво-наперво надобно хозяина двора найти, — озабоченно заметил Бубенист, срывая с плеч красный жупан.

— Хозяин дому в Михайливскому Золотоверхому монастыри, — ответил ему незнакомый сонный голос. — А я скрозе дрёму чую: вроде и двор пустый, а кони топочут и люди регочут…

На крыльце стоял, позевывая, коренастый вислоусый дядька в рубахе длинной, до пят.

— Здравствуйте в вашей хате, — вышел вперед Бубенист. Ватага поклонилась.

— Здравствуйте и вы, якщо добрые люди… Токмо, кажу я, хата не моя. Сие двор отца митрополита Иова Борецкого, а я токмо… Эге, да у вас на возу жолнер забитый!

Вислоусый резво метнулся к воротам и проверил, хорошо ли задвинут засов. Насел на Бубениста:

— Откуда у вас… оте на возу? Откуда кони жолнерские? Як досталися ко двору? Чого це у вас возок размалеванный? — и он сунул нос прямо в зеленые волосы русалки.

— Мы скоморохи походные из Москвы, добрый человек, — оттеснил атаман плечом Бубениста. — Не гони нас, выслушай сперва! Ты же сам мастерством своим кормишься, понять нас должен…

— Отчего мовишь, что мастерством? — насторожился вислоусый.

— На руки твои посмотрел — краска въелась… Так вот, ехали мы для своего промыслишку на Киев, и на пристани вашей попали мы в стычку казаков с ляхами, и тот вон жолнер убитый упал с коня к нам на телегу, а конь его за нами увязался. Ворота же твои отперты были, вот наш Голуб в них и завернул, эта животинка нас не впервой выручает.

— Что за чудеса! Упав из коня — тай прямо до воза… От ты, хлопчику, ты скажи, як воно було. Ты ещё, надежду имею, брехать не научился.

— Меня Ваской кличут…

— Ты, хозяин, его не трожь, мальцу нашему и так досталось не по годам его… Васка, отчего у тебя кровь на щеке?

— То не моя, то с него вот, — Васка, не глядя, ткнул пальцем. — То с пана челядника капнуло.

— Тьфу, гадость! Оботрись. А коли вправду, хозяин, то дело было так… — и Бажен поведал всю прежалостную повесть путешествия, опустив только всё, связанное с Путивлем и его хитроумным воеводой.

— Грех не помочь вам, — промолвил вислоусый, озабоченно присматриваясь к пану челяднику. — Тем паче в такое время. Токмо оставаться вам тут, на дворе митрополичьем, не можно.

— Твоя правда, хозяин, — Бажен покорно склонил голову. — Ни в какие ворота не лезет: весёлые — и на дворе митрополичьем.

— Что блазни? И не то даже, — отмахнулся хозяин. — Недобре, что из Москвы пришли. А что до мертвяка, то я придумал одну штуку, ну прямо казацкую хитрость, настоящий фортель. A ну, хлопцы, подсадите ляшка на коняку!

Васка отвернулся. Слышно было, как суетился гнедок и кряхтел Томилка.

— Засувайте ноги до стремян! — Скрипнул засов. — Никого в переулку… Ану, кнутом тую жолнерскую скотинку! Так!

Заржал обиженно гнедок, ударили в землю его копыта. Снова скрипнул засов. Васка поднял голову.

— Вже краще… Ляшок конный, из саблею, не лупленный совсем, даже и в сапогах. Уси подумают, что с битвы его так конь вынес.

— То не поляк — русин, унеят заклятый, — счел нужным уточнить Бубенист. — А пистоли его я вынул.

— Собаке собачья и смерть. Ну, отепер можно и познакомиться. Я естем школьный мастер и типограф Спиридон Соболь, по отчеству Богданович. Тии ляхи и унеяты батьку моего загубили, и мени воны от здесь стоять… Вам допоможу. Токмо куда ж вас определить?

— Так ты книги печатаешь, мастер? А наш малый, Васка, был на Москве в учениках у резца, что служит на Печатном дворе, да и сам он там отирался.

— Не брешешь? О, теды мне отрочек сей — дарунок божий! Хочешь у подручные? А то я зараз майже один: и швец, и жнец и, — звиняйте, панове весёлые, — на дуде игрец! Мой подручный, славетный пан Селивон Рыболов, годен токмо ворот крутить да стопы бумаги таскать — и то наглядаты треба, чтоб пресс не разломал и дорогую бумагу не помял… Еге ж! То ж он, панове, лайдак, за водою поехал и ворота не закрыл! Вот до него, Селивона, на квартиру и пошлю вас. Там безопасно…

Совсем уже сон стряхнув, печатник Спиридон сыпал теперь словами, что горохом. Васка, не всё в его быстрой речи разбирая, перестал вслушиваться и задумался вот о чём: как это может один человек, ну пусть с подручным, создать и в мир выпустить печатную книгу? На Москве у одного стана десять человек трудятся.

— Не гоже нам вот так сразу идти со двора, любезный хозяин, — сумел вставить слово Бажен. — Мы в таком сейчас образе, что доброму человеку и плюнуть некуда. Меня теперь не хуже нашего Голубка чистить надо…

— Сегодня ночуйте вже тут. Зараз мыльню на огороди вытопим, а придет моя стара, ваши ризы роскошные перемоет. Сами ж посидим за чаркою-другою, покалякаем…

Только сейчас Васка понял, какой знакомый, давно уже его ноздри дразнивший запах стоял во дворе: был то запах жженого сена, на густой олифе замешанного, запах краски типографской.

— Давайте, хлопцы, распрягайте. Коней на конюшню, он там. А сами потом до меня, от у тую дверь, там моя светлица.

В ворота постучали. Мастер Спиридон изменился в лице и, помедлив, спросил:

— Кто це колотится? Тут двир митрополита Киевського.

— Одчини, пане Спиридон. З нами отец преосвященный, — отвечал грубый голос.

В отпертые поспешно ворота въехали два всадника в темной одежде, однако вооруженные до зубов, развели, с коней не сходя, створки ворот пошире и пропустили во двор небольшую черную карету, запряженную двумя только смирными лошадками, а за нею ещё с полдесятка конных, также обвешанных оружием. Во дворе сразу стало тесно.

С козел тяжело спрыгнул здоровенный послушник и помог выбраться из кареты сухонькому старичку-монаху, потом пошарил в карете, вытащил осторожно высокий резной посох и с поклоном вложил его в руку церковному иерарху. Мастер Спиридон, стоявший уже наготове, склонился над протянутой ему желтою, в темных веснушках рукою. Митрополит небрежно перекрестил его.

— Здрав будь, Друкарю. Снова спал, не выспишься все. И во время якое!

— Писля трудов тяжких, пресвятый отче. Ведаешь сам, тружуся я один.

— Время якое… Сторожу пришлось оружием обвесить, як гайдуков панских… Треба. Челядника моего, покойника Петра, да трех монастырских подданных ляхи на улице на штуки саблями посекли за то токмо, что русины.

— Ведаю про то, пресвятый отче.

— Як робота посувается? Скоро ли выдрукуешь «Апостола»? Грошей я тоби дать не зможу…

— Так-сяк справлюся, отче. На родине моей, на Белоруси, не перевелись ещё люди православные, которые святому делу охотно помогают.

— Гроши зараз на иную справу потребны, сбираю, где токмо возможно… У тебя не прошу, твоя справа теж потребная. Время пришло подвигов, — який философ сказав, не помнишь ли? И я забув. Старый вже, хвораю, а треба зараз пастырив молодых, к делу горячих… Молодых и делу святому Отчизны верных…

Старичок задумался, повиснув на своем посохе, потом огляделся и вдруг напустился на мастера Спиридона:

— Что то за людци обдертые? Или двор мой постоялым творится, что всякий до него валится? Та ещё из возом повапленым, из русалкою!