Аллегро - Владислав Вишневский

Чужой, иностранный!

Госпожа лейтенант стояла перед российскими музыкантами вытянувшись. С серьезным, совершенно другим, незнакомым лицом и глазами, подернутыми глубокой мечтательной дымкой. В которых разливалась беспредельная иностранная гордость за свою страну – ту, страну! – горело чувство собственного достоинства – их личного достоинства! – безмерного превосходства… да-да, именно, превосходства! Невероятно! Что-то чужое в этом было, недоступное пониманию, обидное даже… Глядя на Гейл, хозяева не могли понять, откуда у столь молодой девушки такой большой букет богатых, но неизведанных ими чувств. Причём, музыканты видели, их-то не проведешь, ни тени игры, ни тени театральности у девушки в данный момент не было. Только Гейл и та музыка были началом и продолжением друг друга, были – одним целым. Невероятно! Это вызывало хоть и неосмысленный внутренний протест, но и уважение. Интерес и уважение. Как лёд и пламень! С запозданием, но дипломатично, только из уважения к чужим обычаям, к музыке, первым поднялся дирижер, за ним поднялись и остальные. Стояли молча! Вежливо! Понимающе… Незаметно от неё переглядывались.

Если говорить откровенно, то и у нас люди под звуки гимна встают на разных торжественных мероприятиях. Музыканты это знают. Видели. Да-да, встают, поднимаются. Закон такой потому что Госдума приняла. Услышал – встань. Поднялся, не просто стой, слушай, а пой. Текст не помнишь – как это не помнишь?! – шевели губами, сойдёшь за патриота. Так даже многие думские члены делают. Главное, чтобы ты стоял и губами шевелил. Узаконенный ритуал такой. Но люди поднимаются всегда после президиума, как вместе. Состав президиума – подавая пример, сурово глядя в зал, поднимается солидно, чинно, с чувством исполненного долга. Присутствующие в зале, наоборот, громко хлопая крышками сидений, вскакивают чуть с запозданием. Суетливо и торопясь. Поправляя костюмы, платья, стесняясь своей нерасторопности. Смущаясь обязательного элемента явной театральности.

Музыканты, вживую исполняя гимн, хорошо видят, как всегда это происходит. Видят фигуры встающих, их лица, выражения лиц, позы, взгляды по сторонам украдкой… чуть глуповатые лица-маски. И у тех, которые в президиуме и у других, которые в зале, лица всегда нахмуренные, озабоченные, как наспех надетые, как не той стороной и вверх ногами… Но таких лиц, как сейчас у этой девочки, у лейтенанта Гейл, никогда и ни у кого из них не было. Разница очень большая. Представьте: как будто она собирается есть свой любимый торт, который сама испекла, и, к тому же, сама его и выиграла на большом каком-то трудном и важном для нее конкурсе, сама выиграла! А у нас, тоже в руках торт, но бутафорский, который на период съёмок программы «А у нас в квартире газ…», нам дали подержать телевизионщики, после заберут. Гимн, получается, есть, а гордости нет. В этом и разница. Существенная разница, господа-товарищи. В формах и содержании… Существенная. Как и между словами: господин и товарищ! Нонсенс, парадокс, но факт.

Музыка гимна закончилась. Девушка, как просыпаясь, тряхнув кудряшками, улыбнулась всем знакомой уже улыбкой и произнесла – переводчик мгновенно перевел: «Это главная музыка моей Америки. Моей страны!».

– Да мы знаем, знаем, хорошая музыка, – дипломатично подтвердил дирижёр.

– Это великая музыка, великого композитора…

– Гейл, скажите, а вам какой наш гимн больше нравится, Александрова или Глинки? – Простецки вроде так, поинтересовался Левон Трушкин.

Гейл выслушала перевод, ответила:

– Мое мнение нельзя брать за основу, господа, я жительница другой страны, и у меня, как это сказать… еще мало жизненного опыта. И у нас с вами всё другое, разное: уклад, традиции, обычаи, политическая структура и формы, менталитет… Всё другое. И песни, и музыка… Но одно есть, наверное, общее – у нас и у вас есть своя Родина. У каждого своя. У нас Америка. Великая страна Америка! У вас своя родина: большая и великая Россия. Да! Правильно я говорю?

– Да-да, Гейл, Россия! – тоном конферансье на праздничном вечере, подтвердил старший прапорщик Хайченко.

– Не разгаданная сказка… – с явной ухмылкой, не громко, тотчас уточнил язва Кобзев. Но под укоризненным взглядом старшины оркестра, всё же поправился. – Ну, Русь, я же говорю! Россия!

– Йес, йес!

– Да-да, Гейл!

– И мы, американцы, любим свою страну, гордимся ею. Гордимся, что живем в стране равных прав и возможностей… – барабанил перевод капитан.

– У нас тоже демократия теперь… – попытался было шагать в ногу подполковник Запорожец.

– Была! – эту шпильку вставил, конечно, всё тот же Кобзев.

– А у вас, между прочим, Гейл, расизм, нарк… – голосом своей тёщи, начал было перечислять пороки американского образа жизни Лёва Трушкин, но его перебили.

– …И вмешательство в политику других стран, кстати. Ирак, например, последнее… – почему-то обиженным тоном подлил масла в огонь и Чепиков.

Гейл, не понимая вызов и некоторую холодность звучащие в интонациях вопросов непонятного языка, недоуменно закрутила головой от музыкантов к переводчику и обратно: ну же, ну, капитан, что они говорят, что там случилось!..

– Стоп-стоп-стоп! – прерывает возникший было диспут дирижер. – Стоп, господа, стоп! Прекратили, товарищи, я сказал, дискуссию. – Гневно рубит подполковник рукой воздух. – Ты это, капитан, не торопись тарахтеть там, подожди, не переводи пока. – Повернулся к музыкантам. – Что это вы, понимаешь, навалились на гостью. Она что ли одна во всем виновата: в расизме, наркотиках этих, в бомбежках, а?.. – урезонивает дирижер высокий суд. – У нас, между прочим, тоже всё это есть… Одной Чечни уже, во как, по самое не хочу!.. Не забывайтесь, пожалуйста. И вас предупреждали, не устраивать политических собраний. Мы не на митинге. И Гейл к нам не за этим приехала. Она вообще из другого ведомства, если хотите знать. Она музыкант… ша… Правильно я говорю, нет, Гейл?

– Увот? Икскьюз ми, кэптейн, ай доунт андестнд ю!.. Увот зе мэтэ?.. Интоприта, плиз, уот дид хиз сэй нау? Плиз!..

Капитан закрутил головой, пытаясь понять, что же из всего этого можно переводить, дирижер подсказал:

– Ты ей однозначно вот что скажи, капитан, что мы, музыканты, уважаем её страну. Хорошая у неё страна Америка… Хорошая. По телевизору-то смотрим иногда их Си эн эн, видим, что там, и почём. Про скандалы там разные… про Керри с Бушем, про выборы их последние… Но она обязательно должна знать, капитан: мы, например музыканты, только за дружбу, только за уважение друг к другу, за сотрудничество между нашими странами, за мир, в общем. Как наш президент Владимир Владимирович Путин, Верховный главнокомандующий наш, недавно ещё раз провозгласил на встрече с этим, как его… ну, этот ещё… эээ… позавчера как раз… ваш толстый такой… ладно, не важно, за всеобщий европейский мир мы, вот. Хватит нам холодного противостояния… хватит уже. Так нет, Гейл? Мы за мир, за дружбу, за улыбки…

– … милых, – очень удачно въехал Кобзев, даже старшина не вздрогнул.

– Да, – охотно подтвердил и дирижер. – И за улыбки… И все такое прочее. – И словно переворачивая лист в нотной партитуре, призывно махнул рукой. – Ладно, пусть показывает другие свои марши. Она обещала.

Гейл нетерпеливо ждала окончания фразы переводчика, энергично кивала головой, улыбалась. Дождавшись перевода, затараторила, как и капитан вслед за ней:

– Да-да, господин подполковник, вы совершенно правы. Мы все должны: и музыканты, и военные, и все остальные люди, гордиться своими странами, любить и утверждать мир, любить и уважать свой народ, свободу, независимость, любить свою планету, Землю… Вы очень мудрый и обаятельный человек, господин подполковник!.. Она, говорит, с вами полностью солидарна, товарищ подполковник. – Подчёркивает концовку переводчик.

– Ну, что вы, госпожа Гейл, у нас все такие, – смутился дирижёр. – Давайте другую вашу музыку.

– Оу, я! Оф корс! Шюе!

Какое там шюе, девочка, йес, конечно, йес!

За следующие час с небольшим, музыканты прослушали десятка два других военных маршей. Устали даже. Это была музыка разных родов американских войск, разных соединений и даже подразделений.

Музыка действительно был разной. Созданная на другой мелодической основе, с другим темпо-ритмом, с другим строем, с другим набором инструментов, на другой патетической основе. Но развевающийся армейский флаг, идущие полки или военная техника чувствовались везде, пусть даже и под своеобразные звуки шотландской волынки. Гейл чудесным образом раскраснелась от волнения вызванного прослушиванием боевой национальной музыки, и от своих комментариев. Почти у всех маршей музыка была действительно более лиричная. С элементами распевности, часто близкой к классике, с намеками на танцевальный восторг, шутовской диксилендности, но непременно в маршевой ритмической базе, на те же четыре четверти. А где четыре, там и две, где две, вот тебе и победный танец.