Ты изменил мою жизнь - Абдель Селлу

Я давил на педаль чуть сильнее. Он слегка поворачивал голову, двигатель ревел, я начинал хохотать, и он отворачивался. Ему ни до чего не было дела. Мы вместе мчались вперед, навстречу жизни и смерти..

Через год мы уже достаточно хорошо узнали друг друга, хотя и не говорили об этом. И я остался. Если бы мне пришлось уйти, я сделал бы это раньше. Не согласился бы ехать с ними на Мартинику за несколько недель до операции мадам.

— Это последняя поездка Беатрис перед операцией, потом ей долго будет нельзя путешествовать. Едем с нами! — убеждал меня Поццо.

Я не был нигде дальше Марселя, и меня не нужно было долго уговаривать. Аргумент «последняя перед операцией» звучал фальшиво, и мы все это знали.

Последняя, совсем короткая поездка… Мы знали, с каким риском связана пересадка костного мозга.

Но на Мартинике заболел как раз Поццо. У него начался отек легких: в бронхах скапливаются выделения, становится больно дышать. Его поместили в отделение интенсивной терапии, и он провел там почти все время. Мы с Беатрис завтракали вдвоем на пляже. Говорили мы мало, но не испытывали никакой неловкости.

Я не был тем, кого она любила. Тем, кого она хотела бы видеть рядом, с двумя здоровыми руками — одна подносит ко рту вилку, другая тянется через стол, чтобы прикоснуться к ней. Того, другого, как мужчины больше не существовало — после падения на параплане она должна была с этим смириться. И ей приходилось довольствоваться обществом грубоватого и плохо воспитанного парня.

Но не злого..

Мне нравилось думать, что она видит во мне человека, который сможет потом позаботиться о ее муже. И хотелось думать, что она доверяет мне. Но, может быть, мадам ничего такого не думала. Может быть, мадам просто сдалась. Когда у тебя больше ничего не осталось, это, наверное, единственное разумное решение… Какая разница, как сдаться — мчась по набережным Сены на скорости двести километров в час или сидя в шезлонге и глядя на бирюзовые океанские волны?.

Я думал, Поццо не переживет смерти жены. Несколько недель он не вставал с кровати. Он едва смотрел на навещавших его родственников. Утешительница и устроительница Селин занималась детьми, удерживая их на расстоянии. Она считала, что с них хватает и того, что приходится как-то справляться со своим собственным горем.

А я постоянно находился рядом с Поццо. Но он больше не разрешал развлекать себя. Сохраняя достоинство даже в глубоком горе, он старался выглядеть прилично во время визитов врачей. Мы обходились без сиделок и медсестер, он хотел испытать свою силу воли и с каким-то извращенным удовольствием доказать всем, что прекрасно обходится всего одной парой рук и ног, принадлежащих Абделю.

Но иногда нам все-таки приходилось обращаться за помощью, и врачи, компетентные и преданные, тут же приезжали. Поццо с трудом переносил, что вокруг его на три четверти мертвого тела суетится столько людей, которые не смогли спасти его жену..

К счастью, я был молод и нетерпелив. К счастью, я ничего не понимал. И я сказал «хватит».

Часть IV

— Месье Поццо, хватит, сейчас же вставайте!

— Я хочу побыть в тишине, Абдель, оставь меня, прошу.

— Вы уже давно лежите в тишине. Хватит. Нравится вам это или нет, мне насрать. Одеваемся и выходим… К тому же я знаю кое-что, что вам понравится.

— Делай, что хочешь…

Поццо вздыхает. Поццо отворачивается туда, где не видно мелькающих рук, где ни с кем нельзя встретиться глазами. Где нет говорящих ртов. Он их просто переключает, как телеканалы.

Я больше не называю его «Поццо» с подразумеваемой строчной буквы — даже глубоко про себя. Он ведь не вещь, не животное, не игрушка, не кукла. Человек передо мной страдает и смотрит только внутрь себя, в свои воспоминания, на то, кем он больше не станет никогда. Я верчусь, как дьявол, танцую кукарачу, заставляю Лоранс вопить, подкарауливая ее, — но Поццо не обращает на меня внимания.

Что я вообще тут делаю. Он мог бы спросить у меня, почему я все еще здесь. Я сам себя об этом спрашиваю….

Нет, ему я скормил бы какую-нибудь хрень.

Я бы ответил ему, что остаюсь ради удобного канапе в стиле Луи-Филиппа в его комнате, откуда я не выхожу после смерти Беатрис. Квартиру под крышей я сдал подружке, и никто об этом не знает. Я человек порядочный, и, кроме того, она мне по нраву, поэтому я не стал брать с нее много. Сколько. Тысячу франков в месяц.

Гораздо ниже рынка..

Я бы ответил, что остаюсь ради «ягуара». И что я очень хочу, чтобы ему стало лучше, хотя бы немного, — тогда я смог бы уходить по ночам и возобновить свои ночные вылазки. «Ягуар» притягивает женщин как магнит. Я знаю, что среди тех, кто в него запрыгивает, я не встречу свою Беатрис. Тех, кто в него садится, интересуют только деньги.

Мы даже не знакомимся, это и не нужно. Как только дело сделано, я посылаю их на, чувствую себя засранцем и весьма тем горжусь..

— Это тачка моего босса. Если хочешь, подброшу тебя до метро…

Я бы ответил, что остаюсь, потому что мне нравится обедать в крутых ресторанах — крошечные порции за две тысячи франков, — а выходя оттуда, покупать себе греческий сэндвич на углу и с чавканьем пожирать его.

Я бы ответил, что остаюсь, потому что еще ни разу не слышал «Травиату» живьем и надеюсь, что он меня на нее однажды сводит (он как-то дал мне послушать отрывки и рассказал сюжет; тоска зеленая, я чуть не сдох от скуки).

Я бы ответил, что остаюсь, потому что мне охота развлекаться, ведь я-то жив. Жизнь дана, чтобы веселиться, а это проще делать, когда есть деньги. И, кстати, деньги-то у него есть, и он тоже жив!

Я бы ответил, что остаюсь ради его денег. Впрочем, так думает большинство его друзей, и далеко не все из них это скрывают. Так жаль разочаровывать столь убежденных людей, забальзамированных в собственных мнениях. Дивное зрелище!

Поццо бы снова спросил:

— Абдель, почему ты все еще тут?

Но я бы не ответил, что остаюсь ради него. Ведь мы все-таки не собаки.

Я одел его в жемчужно-серый костюм «Черутти», синюю рубашку, золотые запонки и галстук с кроваво-красными полосками. И каплю «Саваж» — туалетной воды, которой он пользуется уже тридцать лет, той самой, что любил его отец. Я причесал его и пригладил усы.

— Куда ты меня везешь, Абдель?

— Как насчет устриц? Страсть как хочется принять дюжину устриц…

Облизываюсь и поглаживаю живот. Он знает, что я терпеть не могу устрицы, особенно летом, когда они молочные. А мсье Поццо их обожает — с лимонным соком и соусом из лука шалот. За ними нужно ехать в Нормандию.

— Врубим музыку? Что бы вы хотели послушать, месье Поццо?

— Густава Малера.

Приложив под нос два пальца, я изображаю нацистские усики, немецкий акцент и яростно выкрикиваю:

— Густафф Малер?! Ach nein, herr Поццо! Вам не повезло!

Он слабо улыбается. Для начала уже неплохо.

«Ягуар» — тачка великолепная, но опасная. Скорости вообще не чувствуешь. Машина летит, парит, и ты ничего не замечаешь вокруг. По дороге в больницу Раймон-Пуанкаре в Гарше я не заметил, что «ягуар» мчится как взбесившаяся лошадь. Нам с месье Поццо было хорошо, мы слушали по радио какую-то симпатичную симфонию — из тех, что можно услышать в соцстрахе, когда им звонишь и ждешь связи с нужным спецом.

Но тут нам на хвост в районе моста Сен-Клу сели два мотоциклиста. Я заметил их в зеркало заднего вида. На спидометре сто двадцать семь километров в час. Всего-то. Месье Поццо сегодня в форме, и я прощупываю почву..

— За нами едут два копа, нас сейчас арестуют.

— Неужели, Абдель? Мы опоздаем.

— Не обязательно, месье Поццо. Изобразите, пожалуйста, как вы выглядите, когда у вас хреновый день.

Полицейские приближаются.

— Хреновый день… Что ты конкретно имеешь в виду?

Я корчу жуткую рожу, и он хохочет.

— О нет, месье Поццо, не смейтесь! Сейчас вы должны страдать! Давайте, я на вас надеюсь!

— Абдель, нет! Абдель!

Я сбрасываю скорость, включаю поворотник, съезжаю на обочину и опускаю стекло.

— Абдель!

— Три, два, один… Страдайте!

И больше не смотрю на него, боюсь засмеяться.

Я поворачиваюсь к копу, который осторожно подходит ко мне. Изображаю полную панику:

— Это мой босс, у него приступ! Он тетраплегик! У него гипертонический криз, я везу его в Гарш, и у нас нет времени, он вот-вот умрет!

— Выключите двигатель.

Я нехотя подчиняюсь, ударяя по рулю.

— Говорю вам, нельзя терять ни минуты!

К нам подходит второй полицейский. Он обращается к моему пассажиру.

— Месье, пожалуйста, опустите стекло. Эй, вы меня слышите!

— Как он опустит стекло? Вы знаете, что значит «тетраплегик»? Те-тра-пле-гик!

— Он что, парализован?