Ты изменил мою жизнь - Абдель Селлу

Мы садимся на террасе кафе, рядом с обогревателем. Молча пью колу и жду, что будет дальше.

— Абдель, пожалуйста, помогите мне выпить кофе.

Я воображаю себя героем комиксов. Передо мной Паралитикмен Поццо. Он смотрит на чашку — и она сама поднимается к его губам, он приоткрывает рот, и она наклоняется. Он делает быстрый глоток — фокус-покус, жидкость в чашке подходящей температуры. Нет, детям не понравится, маловато драйва. Я отпиваю кофе, но тут же спохватываюсь:.

— Сахару?

— Нет, спасибо. Лучше сигарету.

— Но я не курю.

— А я — да!

Он смеется. Я действительно выгляжу как придурок. К счастью, меня тут никто не знает… Сую ему в рот сигарету, щелкаю зажигалкой.

— А как быть с пеплом?

— Не волнуйтесь, Абдель, я справлюсь. Будьте любезны, передайте мне газету.

Видимо, «Геральд Трибьюн» — часть его утреннего ритуала, потому что блондинка сунула мне ее в руки перед выходом из дома. Я кладу газету перед ним на стол. Делаю глоток кока-колы. Паралитикмен молчит. Бесстрастно улыбается, так же как накануне, во время собеседования. Я догадываюсь, что что-то не так, но не понимаю что..

— Газету нужно открыть и положить передо мной так, чтобы я смог ее читать, — говорит он.

— А, блин, точняк! Конечно!

Множество страниц, колонки и слова в столбик немного пугают меня.

— Вы что, действительно все это читаете? Да еще на английском, это ж сколько времени!

— Не беспокойтесь, Абдель. Если будем опаздывать на обед, пробежимся.

Он погружается в чтение. Время от времени просит перевернуть страницу. Наклоняет голову, и пепел от сигареты падает в пустоту, прямо возле его плеча. Он действительно справляется… Я смотрю на него, как на пришельца. Труп из XVI округа, замаскированный под живого человека. Мозг, работающий благодаря какому-то волшебству.

У других людей, принадлежащих к этому классу, он устроен совсем не так. Я люблю буржуа за то, что обворовываю их, и ненавижу — за тот мир, в котором они живут. Они обычно не понимают юмора, но Филипп Поццо ди Борго смеется надо всеми и в первую очередь — над собой. Я решил остаться на два или три дня.

Может, чуть дольше, чтобы проникнуть в его тайну..

Когда я говорил, что Флери-Мерожи показался мне летним лагерем, я несколько преувеличивал. Клянусь, что надзиратели обращаются с заключенными словно мамаши с детьми, сексуального насилия там нет, круговорот материальных ценностей происходит по договоренности, а не по принуждению. Но все-таки я несколько смягчил негатив.

В первые дни меня посадили в камеру к двум другим заключенным. Теснота — единственное, чего я не мог выносить. Я был готов пожертвовать свободой, есть из металлической миски, как собака, иметь прямо под боком отхожее место вместе со всеми его запахами. При условии, что эти запахи — мои..

Мои сокамерники сначала решили: мы его быстро обломаем… Я тут же предупредил начальников: нас надо развести по разным камерам, иначе потасовок не избежать. Они меня не послушали, и вскоре один из моих сокамерников отправился в больницу Иври по каким-то неотложным делам. Приняв во внимание, что я защищался, и стараясь как можно скорее замять инцидент, мне дали отдельную камеру.

С этого момента надзиратели реально вели себя со мной как мамочки, потому что я вел себя как хороший мальчик. Во время прогулок я держался в центре двора, подальше от стен, возле которых шла торговля наркотой. Почтой «йо-йо» нельзя передавать пакетики с «колесами», они слишком легкие, и ребята шли на риск, торгуя прямо во дворе.

Но выбора у них не было. Из громкоговорителя раздавался голос:.

— Синяя куртка и желтая, около столба, немедленно разойтись!

В тюрьме голоса раздавались всегда и повсюду. Камеры были звуконепроницаемыми: чужой телевизор начинал мешать, только если владелец включал его на полную громкость. Но крики раздавались постоянно. Я говорил, что надзиратели были нам как родная мать только потому, что действительно не видел во Флери ничего другого.

Зато слышал..

Мне нравится шум Богренеля, мальчишки, шаркающие подошвами по асфальту, и консьерж, подметающий окурки. Фр-р-р, фр-р-р… Мне нравится шум Парижа: тарахтящие мопеды, метро, поезда, вырывающиеся из тоннеля у станции «Бастилия», свист мелких уличных барыг и даже сирены полицейских машин.

У Филиппа Поццо ди Борго мне нравится тишина. Квартира выходит в садик, который с улицы и не заметишь. Я и не знал, что в Париже такое бывает. После кофе Поццо подбородком приводит в действие электрическое кресло, подъезжает к окну и замирает на целый час. Он читает. Я узнаю о приспособлении, необходимом читающему тетраплегику: планшет для чтения.

Так, а ну-ка положим на него огромный том — кирпич в тысячу страниц, без фотографий. Текст напечатан крошечными буквами, и плексигласовая палочка — настоящее оружие самообороны — переворачивает страницы, когда месье Поццо подает команду, совершая движение подбородком. Сидеть рядом — часть моей работы.

Тишина. Я сплю, развалившись на канапе..

— Абдель? Эй, Абдель!

Я открываю один глаз, потягиваюсь.

— Похоже, твоя кровать наверху жестковата?

— Да нет, все нормально. Просто вчера я навещал приятелей, а теперь наверстываю…

— Извини, что помешал, но, похоже, перевернулись сразу две страницы.

— Да? Ну, это фигня. Хотите, я вам сам расскажу? Столько времени сэкономим!

Я готов на все, чтобы развлечься. Мне нравится, когда мне платят за то, что я сплю. Но еще больше мне нравится, когда мне платят за то, что я просто живу.

— Почему бы и нет? Ты читал «Дороги свободы» Жан-Поля Сартра?

— Конечно, это история про маленького Жан-Поля. Итак, Жан-Поль идет гулять… э-э-э… в лес, он собирает грибы, поет песню Смурфиков, ля-ля, ля-ляля-ля… и вдруг оказывается у развилки. Он не знает, куда идти дальше… Да. Он не знает, что там, за поворотом… А за поворотом — что там, за поворотом, месье Поццо?.

— Вот об этом, Абдель, ты мне и расскажешь!

— Свобода. Вот. Поэтому книга и называется «Дороги свободы». Конец главы, точка. Месье Поццо, может, прокатимся?

У него невероятно белые зубы. Я вижу их, когда он смеется. Белые! Как плитка у меня в душе, там, наверху.

Не помню, как я решил остаться. Я не подписывал контракт, не говорил тому, кто стал моим боссом, «ладно, по рукам». На следующее утро после моего появления в доме, после первого сумасшедшего сеанса по уходу за Поццо и кофе с «Геральд Трибьюн» я зашел домой сменить трусы и взять зубную щетку. Мама засмеялась:.

— Что, сынок, перебираешься к подруге? Когда же ты нас с ней познакомишь?

— Ты не поверишь, я нашел работу. С едой и проживанием! У богачей с того берега Сены!

— У богачей? Но ты хоть не наделаешь там глупостей, а, Абдель?

— Если скажу «нет», ты же не поверишь…

И я думаю, что она действительно мне не поверила. Я отправился к Брахиму, который тогда работал в «Верблюжьем копыте», модном восточном ресторане (да, Брахим тоже остепенился). Я рассказал ему о Филиппе Поццо ди Борго, его болезни и о том, где он живет. И, разумеется, слегка преувеличил.

— Брахим, ты даже не представляешь! Там достаточно наклониться и поднять с пола бумажку — и это, оп, сто франков!

Я увидел, как у него в глазах замелькали доллары, словно у дядюшки Скруджа.

— Да ладно, Абдель… Ты гонишь! Это неправда.

— Конечно, неправда. Но если я и перегибаю, то совсем чуть-чуть, клянусь!

— А этот чувак, он что, совсем не двигается?

— Только голова. Остальное умерло. Dead. Kaput.

— Но сердце-то хоть бьется?

— Не уверен. Вообще-то я не знаю, что такое тетраплегик… Хотя нет, знаю. Это полный отстой!

Я плохо помню первые дни, проведенные на улице Леопольда II. В основном потому, что бывал там нерегулярно. Не пытался понравиться и стать незаменимым. Ни секунды не задумывался над тем, что могла бы мне дать работа в этом доме у странного инвалида; не думал и о том, что я сам мог бы дать этой семье.

Возможно, со временем я менялся — как любой человек, — но сам я ни о чем не задумывался. У меня уже был накоплен разнообразный опыт, и я всегда старался обогатить его, но ничего не раскладывал по полочкам — ни вслух, ни про себя. Даже в тюрьме, где дни тянутся долго и способствуют раздумьям, я тупел от телевизора и радио.

Я не боялся завтрашнего дня. Во Флери я знал, что будущее ничем не отличается от настоящего. А снаружи тем более не о чем беспокоиться. Никакой опасности на горизонте. Я настолько много о себе думал, что считал себя неуязвимым. И не просто верил в то, что неуязвим, — а знал, что это именно так!.

[24]Для перевозки из парижского суда в тюрьму Флери-Мерожи меня погрузили в автозак. Это такой фургон, в задней части которого стоят два ряда тесных клеток. По одному заключенному в клетку, больше туда не запихнешь. Там можно стоять, можно сидеть на полу. На запястьях наручники. В двери решетка. В окно не смотрим: только перед собой.