Йод - Андрей Рубанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С бензином было попроще; когда-то, сто лет назад, тут добывали нефть, ее перерабатывали, отходы уходили обратно в землю, и теперь во многих хозяйствах копали колодцы, вычерпывали, процеживали, кустарно перегоняли, изготавливая «конденсат» – почти бензин, его продавали по обочинам в пятилитровых стеклянных банках. Так в средней полосе России продают молоко. «Конденсат» заливали в баки и кое-как ездили, пока моторы не сгорали.
Днем люди пытались жить мирной жизнью – ночью приходили те, кто мирно жить не желал или не умел. Те, кто ненавидел русских. Те, кто решил умереть во имя Аллаха. Те, кто хотел воровать и грабить. Те, кто хотел выместить злобу. Отстрелявшись, утром они возвращались во дворы, на свои поля, к своим мотыгам, к лопатам, к корытам с цементом – возделывать землю, восстанавливать жилье; такая двойная жизнь иссушает сердце; как они с этим живут, думал я, вслушиваясь в ночную канонаду.
Живут как-то.
Весь следующий день меня возили по городу – фиксировать на видео разнообразные формы жизни. Развалины. Одетых в черное вдов. Рынок, где можно было приобрести хлеб, тушенку, воду и сигареты или получить ножом в спину. Меня – обладателя прямого, с горбинкой носа и темных волос – принимали за местного, чтото говорили. Если интонация была вопросительной, я отрицательно мотал головой, в прочих случаях вежливо отмахивал ладонью – мол, не до тебя – и спешил пройти мимо. 8
К вечеру задумчивый Бислан (в Москве он был красивый и цитировал Макиавелли, а здесь гремел басом, его боготворили) велел мне переехать – из здания администрации в городок МЧС, в соседний район города, рядом с центральной комендатурой, превращенной в неприступную крепость. Меня приютил в своем вагончике пятидесятилетний Умар, один из заместителей мэра, прославившийся тем, что в период правления сепаратистов прятал у себя инженерную документацию всего городского коммунального хозяйства.
Вечером пили водку, ели бараньи мозги. Вагончик наш стоял у самой стены, прямо под пулеметным гнездом. После полуночи, когда город ожил и превратился во фронтовой, пулеметчик занервничал и открыл огонь. Работал экономно, по два-три патрона. Мы – внизу – слышали, как он объясняет в телефонную трубку:
– Товарищ майор, он в четырнадцатом секторе. Он в меня стреляет. Я что, просто так сидеть буду?
В молодом голосе была глубокая обида.
Гильзы сыпались на крышу нашей бытовки, гремели по железу.
Бараньи мозги мы намазывали на серый хлеб, как паштет.
– Еще вкусная вещь – бараньи глаза, – сказал Умар. – Но я их готовить не умею.
Утром выяснилось, что шеф не зря распорядился отселить московского гостя в безопасное место. Под утро мэрию атаковали, был бой. Как я понял, об акции стало известно заранее. С той стороны пришли, шепнули. Нападавшие потеряли одного убитым. Когда я спросил подробности, мэр покачал головой, с сожалением, как будто речь шла о своем человеке или даже о родственнике. Мы, сказал он, его давно знали, он гад; он давно напрашивался; он в девяносто седьмом, при Масхадове, двенадцатилетнюю девочку в жены взял. Правильно его кокнули... Это «кокнули» тут же напомнило мне фильмы о Гражданской войне, матросиков с трехлинейками, махновцев в папахах.
Ты его жалеешь, сказал я. Гада не жалею, спокойно ответил Бислан, чеченца жалею. Нас было миллион двести тысяч – теперь на триста тысяч меньше. Уничтожены в основном молодые мужчины. Все это нужно немедленно прекратить, понимаешь?
Я не вчера родился и хотел возразить шефу, что геноцид был обоюдным, что за три года существования гордой независимой Ичкерии в Грозном умерло от голода и холода несколько тысяч русских стариков – люди второго сорта, они не получали пенсий, – но промолчал; кто я был такой, чтобы спорить?
Может, погибший боевик, двадцати пяти лет, был одного с Бисланом рода, или он его лично знал, или знал его отца – я не стал уточнять. Повторю, их война носила частный, едва не семейный характер. Деревенская война. Маленький народ, все друг другу родня через пятое колено.
За несколько дней я накопил достаточно материала, чтобы накормить первоклассной информацией всех без исключения московских газетчиков. И улетел обратно. Деревенская война продолжилась без меня.
Боевики – настоящие, непримиримые, идейные противники федеральных властей – ушли в горы и сдаваться не собирались. Я бы на их месте тоже не сдался. Имена их лидеров, того же Басаева, понемногу превращались в легенду. Однако опыт подсказывал мне, что идейных и непримиримых всегда мало, очень. Вокруг них сплачиваются те, кто под прикрытием лозунгов хладнокровно решает личные проблемы. Самоутверждается или обогащается. Такие в горы не пошли. Такие надежно спрятали автоматы и вернулись в собственные дома. Или переметнулись, це8 лыми бандами, на сторону победителей и теперь расхаживали в сизой ментовской форме. Или достали из тайников новенькие паспорта и уехали в Россию, в Турцию, в Эмираты, в Сирию, Иорданию, Саудовскую Аравию.
Самым отвратительным было понимание того, что и я, московский неудачник, мало от них отличался. Ну, я никого не убил. Даже в воздух не выстрелил или в консервную банку, хотя предлагали. В остальном я повторял тот же путь. Использовал войну для решения личной проблемы. Самоутверждался среди чужой крови.
Осознавать это было так же гадко, как наступить в баранье дерьмо.
В аэропорту, уже в самолете, стоявшем на теплой бетонке, пришлось пережить неприятный момент: едва люди расселись, как снаружи в иллюминаторы вдруг плеснуло прозрачным, жидким. Всех попросили выйти. Около получаса несколько десятков пассажиров беспокойно наблюдали, как одну из турбин – подвешенную под крылом серебристую дуру – обильно, с чисто горской неторопливостью, поливают из шланга холодной водой.
– Перегрелся, э! – громко сказал пилот. – Не волнуйтесь, женщины. Поднимемся на десять тысяч – сразу остынет.
Воздухоплаватель подумал и решительно добавил:
– Только, э, просьба. В Москве никому не говорите. Нехорошо будет.
Глава 9. 2009 г. Культпоход
Саша Моряк отказался обсуждать кандидатуру нового грузчика. Сказал, что без уехавшего на переговоры Миронова не будет принимать решение. Не захотел даже посмотреть на новичка. Сопел, шуршал бумагами, шлепал печатью. Я и без его демонстративного молчания хорошо понимал, что трудоустройство сомнительного мальчишки – не самое важное дело сегодняшнего дня.
С другой стороны, молодой славянин с регистрацией, без признаков алкоголизма на лице, согласный, пусть и временно, работать за скромные деньги, – редкость в нашем городе. Здесь обычно приходится выбирать между аборигеном, пропившим свои мозги еще при Ельцине, и шустрым трезвенником из Таджикистана.
Проблема именно и только в грузчиках. На любую другую работу можно и нужно нанимать женщину. Русскую либо украинку. Продавать и покупать, отвечать на звонки, сочинять судебные иски, выдумывать сценарии рекламных роликов, мыть посуду, считать деньги – ищите женщину, нанимайте ее и не ошибетесь. Если она молода, она будет по выходным танцевать и пьянствовать и потом, в понедельник, плохо работать. Еще она будет плохо работать в период месячных. Но русская женщина, даже похмельная и даже в период месячных, работает много лучше, чем любой другой мужчина, таджик ли, русский или кто-то еще.
Конечно, есть сугубо мужские профессии – солдат, или хирург, или водолаз, или китобой; но в Москве, насколько я знаю, китобои не востребованы. А с грузчиками проблема, да.
Поразмышляв над этим какое-то время, но не сказав Моряку ни слова (он решил молчать, значит, мы оба будем молчать), я вышел во двор. Новичок сидел у стены, сосредоточенно о чем-то размышлял, загибая пальцы; и 9 этот деньги считает, подумал я и сказал:
– Иди пока домой. Завтра будь тут в десять утра.
Он молча кивнул, тут же подхватил свой рюкзак и двинул прочь, быстрым шагом – меньше всего похожий на грузчика. И вообще на любого другого безработного балбеса. Скорее у него был вид крепко занятого человека, только что разделавшегося с мелким неприятным поручением.
А Миронов удивил. В пять вечера позвонил, предложил сходить в кино. Что за фильм, спросил я. Какая разница, ответил Миронов. Художественный, цветной. Пойдем, расслабимся. Заодно и поговорим.
Надо сказать, что мы с ним считали себя синефилами, имели друзей среди актеров и однажды сами пытались делать кино – пока не выяснили, что для покупки одной только пленки «Кодак» для производства полнометражной ленты требуется не менее пятидесяти тысяч долларов. В процессе поиска нужной суммы у нас кончилась марихуана, и мы решили повременить с фильмом. Впрочем, это было давно, теперь мы не пили, не курили траву и в фойе кинотеатра, встретившись и обменявшись рукопожатием, образовали комическую пару: оба мрачные, худые, сосредоточенные, седина в волосах, мятые штаны, желтые зубы, презрительные ухмылки. Типичные кинематографисты.