День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник) - Александр Терехов

Шли люди в поношенных кожаных мешках со следами наиболее часто употребляемых гримас на лицевых покровах (но первое, что он на самом деле подумал: ну и ладно, всё, что не вышло, – в следующий раз; это не имело смысла, но он не мог так не думать, и он думал: всё остальное, значит, в следующий, не этот раз), проходили бригады скорой помощи, небрежностью и отстраненностью напоминающие апостолов, шли отсыпаться медсестры из реанимации с немытыми волосами – удивительно преображала их одежда, он едва узнавал, веселые девчонки в коротких куртках с меховыми воротниками – казалось, другая одежда должна им… другая одежда – а так: простые девчонки, ждут их на выходе показательно серьезные, смолящие короткими затяжками. Они целуются, вот он, мир без тебя, целуются, тебя не замечая, и идут в сторону Третьего транспортного. Говорят о кредитах и автомобилях? Но – вряд ли о том, как прошла ночь, кто умирал и кто умер. Им не завидовал. Завидовал тем, кто стоит с тремя розами у метро, первые встречи – до прикосновений, а еще больше тем, кто стоит и ждет, сам еще не зная – какая она, угадывая в каждой и с каждой многое успевая, прежде чем поймет: не она…

Косо пошел мохнатый снег, и небо приземлилось, холодно как, в киоск прошел мужик в больничной робе и шлепках, вышла женщина с ослепленным лицом, в руках пакет, и направилась в сторону, противоположную от остановок транспорта, словно потом поймет и придется разворачиваться, в прозрачном ее пакете покачивались сплющенные тапки мужского размера и какое-то тряпье – выходит, двигалась она в свою новую жизнь, вернее – вернее, ступала по новой своей жизни, и всё прежнее – доминутно! – наливалось невероятным счастьем, там (вот оказывается!) всё озарял спокойный и радостный свет, так сильно, что даже тут грел спину, незаметно слабея. Слева сдавала назад праворульная – у водителя из носа выходила гнутая трубка и забиралась куда-то за плечо, мимо забинтованной шеи, в подъезд заходили женщины в париках, кого-то тяжело доставали с задних сидений такси, высоко поднимая коричневые конверты с томографическими снимками, и кто-то, с широко заклеенным поперек носом, в черных огромных очках, шел все-таки сам – всё видел; никто не улыбался – дом походил на портал, через который люди отбывали в другое измерение, их сначала готовили, снаряжали и отправляли, потом…

Потом, когда снег потает… Излишек зрения. Он понял: теперь во всем – только это. Всё вокруг, оказывается, только это. Всё, что кроме… То малое. Несколько цветов… Два вкуса.

– Исчезает цвет, – сказал он, – первым исчезает цвет.

Сырой воздух. Он хотел, чтобы один из тех, кто в его голове, сказал «как пахнет», чтобы не оставаться в тишине, но воздух не имел запаха; ну, хорошо, но разве не здорово – сырой воздух! – он опустил глаза: снег, какой-то удивительный снег, присел, чтобы поближе, – совершенно белый, ну, был бы совершенно белым, если бы не подтаивал, вминался, рябел, таял и леденел; снег, перемешанный с землей, дотаявший по краям до блинной толщины, леденцовой корочки, никто не взлетает над ним, не роится, даже капли живой нет, по краям все-таки сверкали капли белым пламенем, меловой яркостью, посверкивая, как рыбьи бока. Там, где снег (он казался сухим) расступался, лежала мокрая мать-земля, не дающая определить свой цвет, такая безобидная, малолицая, ничтожная, со следами капель и собачьих лап, с пыльными лопастями летучих семян, соломинками, норой подземного жителя – земля; он не смог на нее больше смотреть и посмотрел на ветки – над снегом раскачивались кожаные лоскутки листьев, словно кто-то линяющий прополз здесь в прошлом веке в сторону тепла, обдирая бока о присутствующие здесь тогда колючие тесноты; он бы и дальше стоял, но – ледяной ветер, ветер исполнял закон, под который попал человек, всюду будет за ним присматривать; он зашел согреться в кафе, забыв посмотреть вверх. И ругал себя так: хоть вернись и посмотри вверх, какое же было небо в одиннадцать двадцать четыре, ведь уже не узнает никогда, уже одиннадцать двадцать пять – кафе заполнено жаждущими бизнес-ланча, единственный свободный столик с забинтованными салфетками приборами, над черной оправой аспирантских очков администратора удивленно поднимались нарисованные брови.

В меню еще обнаруживался замах на ресторан с промысловым уклоном – «омуль балтийский», «оленина», по стенам ступали мамонты с гнутыми бивнями, похожими на внезапно освещенные картофельные ростки. Он страшно пожалел, что официантки некрасивы и мертвы, словно работали ночь, словно работали вторые сутки, словно для них всё слилось – одинаковые подносы на одинаковые столы, лишь одной повезло – ее отчитывала подробно и язвительно женщина из мелкого бизнеса, крупных семейных проблем и огромного одиночества за пирожное: пирожное подали не так, как раньше, не так, как она любит (женщине казалось – ее должны ценить и помнить), не такое, как всегда, – зубочисткой она расчленяла пирожное на фрагменты – видите? – и демонстративно выгребла сдачу из папки с чеком – не заслужили; и здесь вокзал, понял он, конвейер, случайное быдло, кухня, заполненная смуглыми рабами в ножных кандалах и с заклеенными ртами, никакого ироничного бармена, запускающего, не глядя, руку в перезванивающиеся на ветру стеклянные плоды, созревшие над головой, никакой красивой официантки, которая сегодня второй день и рада разговору, – стены, одни удаляющиеся стены вокруг, а ему хотелось соприкосновения, подтверждений своего существования, следа, но всё отступало; если только разбить посуду… Нет, не осталось бы ничего. Помнишь, ну это еще в тот день, когда с утра разбили тарелку. Да, а я и не помню, когда это было…

Погладить бы чьи-то волосы, накрыть ладонью их слепую силу, не знающую, что…

В кафе зашел нервный мужчина с длинными сальными волосами, с подвижным, готовым к обиде лицом, сандалии на босу ногу. Нагнулся к девушке за соседним столом, потом вдруг присел напротив него и оперся локтем о принесенный салат:

– Хотите, я с вами поговорю?

– Нет.

С горькой усмешкой поднялся и вышел.

Он поднял руку:

– Замените салат. Тут заходил сумасшедший и… Здесь был сумасшедший.

Официантка из азиатского племени огляделась: все спокойно кушали.

– Но вам придется заплатить за оба блюда. И напиток заменить?

– Давно тут?

– Я в ресторанном бизнесе со школы.

– Всегда хотел узнать: куда девается недоеденная еда из ресторанов?

Официантка нагнулась к нему и прошептала:

– Я – честно – не знаю. И лучше не спрашивать. Одна наша девочка пыталась узнать. И больше мы ее не видели.

С айфона он написал риелтору желания: обжитой дом; нет – старый дом; старый дом в настоящей (круглогодично живущей) греческой деревне. Две спальни, кухня, гостиная. Можно на возвышении, но чтобы много деревьев вокруг. Поблизости пусть будет город, небольшой. Самое главное: спустился по ступенькам – и вот оно, море. Не так – вот он, пляж, лучший пляж с розовым песком на знаменитом своей чистотой море – это обязательно. Но главное – срочно. Заселиться, а потом всё оформим. В конце он написал: «У вас там тепло?»

«У нас скоро зима», – ответила риелтор.

– Что?

Банковская операционистка из другого азиатского племени повторила:

– Вам видно табло данного аппарата? – И еще, закончив пересчитывать: – На счету осталось семь рублей сорок шесть копеек. Будете забирать, или – в доходы банка?

Подушка-путешественница. Уважаемые пассажиры, наш «Боинг»-три семерки… Греческие стюардессы вопросительно взглядывали: «Кофе? Цай?», он полистал путеводитель, «промышленность бурно развивается, есть множество предприятий, оказывающих парикмахерские услуги…», и с жалостью смотрел на рыжую девушку-соседку, насмерть заклеванную веснушками, пока она не заговорила по-немецки, – а что ее жалеть, у нее и так всё хорошо. У него, просто удивительно – ничего не болело, всё он делал правильно, риелтор написала: «Главное, что вы точно знали, чего хотите. Всё бросить и уехать на море хочет каждый русский. Но никто не знает, что дальше». Он знал всё досконально, он столько думал про «дальше».

Много дней. Ничего не будет происходить из того, что он сам не захочет, даже нечего вспомнить, что же вспомнить (засыпая, море накатывает и сильно бьет), если только: сегодня сильный ветер, обломана пальмовая ветвь.

Рано вставать, поднимая бабочек или воробьев, слетевшихся к бассейну; в доме ярко-белые стены, белые скатерти, деревянные скамьи, деревянные балки над головой, круглые плетеные коврики, плетеные кресла меж кадок с цветами, ветер отогнул и покачивает легкую занавеску, он выходит на высокую террасу, выложенную камнем, здесь сохнут полотенца – синие с белой полосой, над головой – виноградные сплетения и виноградные кисти, вот белая печь во дворе, синие ставни, красная черепица, апельсиновые деревья, вон горы, засаженные оливками, еще повыше – далекие горы, совсем в небе – горы, на которые зимой ляжет снег.