Война за погоду - Геннадий Прашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Боцман в шапке!
С ума сойти!
Мама терпеливо объясняла: он из поморов, наш боцман. Поэтому у него и фамилия поморская. У немцев немецкие фамилии, у нас русские, а у боцмана поморская. У немцев – Франзе, Шаар, Мангольд, Ланге, у нас – Пушкаревы, Свиблов, а вот у боцмана – Хоботило… Так поморы называют кривые мысы, глубоко врезающиеся в море.
Но лучше бы боцман не врезался в Вовкину жизнь.
Лучше бы он не запрещал Вовке спускаться в машинное отделение, где сладко и жарко пахло перегретым маслом. И не запрещал бы проводить время на баке, откуда даже в туман можно было кое-что впереди увидеть. И уж, конечно, не мешал бы подкармливать ездовых собачек, которые жили на корме в специально для них поставленной металлической клетке.
Собачек на остров Крайночной везли Вовкина мама – метеоролог Клавдия Ивановна Пушкарева. Еще с нею на остров плыл радист, но о нем разговор особый. О маме, например, писали в газетах еще до войны – как о знаменитой зимовщице. А вот с радистом, считал Вовка, маме не повезло.
Ведь что такое полярный радист?
Ну, даже собачкам понятно, что, прежде всего, это человек сильный, уверенный, умеющий пробивать дорогу в рыхлом снегу, умеющий трое суток пролежать в том же снегу, если застала его пурга посреди тундры. Ну, само собой, настоящий радист должен уметь из самой слабенькой рации выжать все, на что она способна.
Как, скажем, знаменитый друг отца – радист Кренкель.
Эрнст Теодорович зимовал на Северной Земле, работал на Земле Франца-Иосифа.
С Новой Земли (вот сколько земель в Арктике), с каменистых ее берегов Кренкель связывался по радио с антарктической экспедицией американца Берда! Летал на сгоревшем потом дирижабле «Граф Цеппелин», плавал на ледокольном пароходе «Челюскин», держал надежную твердую связь с родной страной, дрейфуя на льдине с папанинцами!
Или отец…
В неполные сорок четыре года Вовкин отец успел обжить пол-Арктики.
Новая Земля, остров Врангеля… Тоже никогда, ни при каких обстоятельствах не срывал сеансов радиосвязи. А дело это ох какое не простое – достучаться из полярной морозной мглы до далеких советских портов, до пробирающихся во льдах обросших инеем караванах!
А Леонтий Иваныч…
Он и смотрит как-то косо.
Он и очки носит в простой железной оправе.
Никакой выправки, брюшко торчит, а все равно боятся его почему-то.
Даже капитан Свиблов осторожничает с лысым пассажиром. А тот всем улыбается – братцы, братцы. То шапку снимет, пригладит ладонью блестящую лысину, то вскочит, услышав склянки, будто только сейчас узнал, что «Мирный» вышел в открытое море. И смотрит, смотрит внимательно из-под круглых очков. «Удача – это то, что вы добиваетесь сами, а неудача – то, что добивает вас.»
Так и говорит в лицо.
Будто не полярник, а философ какой-то.
Даже собачки не любили Леонтия Ивановича.
Он их кормил раз в сутки и Вовку предупреждал: «Ты, братец, не порть собачек. Не подкидывай им лишние куски. Ездовая собачка, братец, тощая должна быть. Жирная собачка нарту не потянет.»
И попрыгивает, попискивает, как радиозонд, поблескивает железными очками.
Нет чтобы прятаться в тылу у фашистов и корректировать по рации огонь наших батарей!
3
Вовка имел право так думать.
Несмотря на четырнадцать лет, он много раз бывал в кабинете пермского военкома. Тот даже злился:
«Опять пришел?»
«Ну.»
«Поздоровался?»
«Ага.»
«Все. Теперь иди. Ты нам после войны понадобишься.»
«А я вам справку принес.»
«Какую еще справку?»
Вовка выкладывал на стол исписанный от руки листок. «Заявление… – близоруко вчитывался военком. – Насмотрелись мы на твои заявления… Я, Пушкарев Владимир, прошу направить меня в действующую армию… И на это насмотрелись… Ага… Вот, наконец, что-то новенькое… Настоящим подтверждаем, что Пушкарев Владимир занимался в клубе любителей-коротковолновиков…»
Военком аккуратно складывал листок и возвращал Вовке:
«Ну и что? Подумаешь, любитель! Твое дело – учиться. Ты слово оккупант пишешь через одно к. Я твоему отцу сообщу.»
«Не сообщите!» – срывался Вовка.
«Это почему же?»
«А потому, что он на Крайнем Севере!»
Это была правда. Радист-полярник Пушкарев по своей воле, помогая Родине, с одна тысяча девятьсот сорок первого года безвыездно работал на острове Врангеля. Конечно, Вовка понимал, что в годы войны тоже нужно заниматься обживанием далеких островов, но было обидно. У других ребят отцы на фронтах бросаются с гранатой под танки, а у него…
Поэтому и говорил: «На Крайнем Севере!»
– Спецчасти? – понимающе спрашивал военком.
Вовка кивал.
Ну, пусть спецчасти…
Метеорологи и радисты работают на победу…
Сидеть на голых полярных островах – тоже испытание не из легких…
Но если честно, если совсем честно, то с таким испытанием вполне могла справиться даже мама (не зря вспомнило про нее Главное Управление Главсевморпути, когда понадобилось сменить полярников на острове Крайночном). Даже он, Вовка, мог справиться с таким испытанием. Ну, не берете на фронт, считал он, отправьте на длительную зимовку. Я дело знаю. Я – сын полярников. Я не спутаю анероид с барометром, и стратус от кулюмуса отличу. А понадобится, справлюсь с алыком, с ременной собачьей упряжью, соединяющей в себе свойства хомута, чересседельника, подпруги, постромок – всего сразу.
Мысленно Вовка не раз гонял нарту по тундре.
В правой руке – остол. Левая на баране, есть там такая деревянная дуга. Ветер в лицо, пуржит, лают собачки. На «Мирном» в металлической клетке грызлись от скуки семь крупных ездовых псов, Вовка бы с ними справился. Тем более, что сразу подружился с вожаком – Белым. Он, правда, был как снег. На фоне сугробов такого заметить трудно, разве что по черным глазам и носу. И Белый полюбил Вовку. Ведь Вовка не очень прислушивался к словам Леонтия Ивановича и часто подбрасывал собачкам сэкономленные за чаем сухари.
– Белый! Где твоя мамка, Белый?
Услышав про мамку (была у них такая игра), Белый ложился на доски пола и внимательно смотрел на Вовку. Конечно, не мамку свою он вспоминал, а ожидал подачки. А все равно как бы и вспоминал. Далеко от Белого находилась мамка. Ее еще в Архангельске (с согласия Вовкиной мамы) Леонтий Иванович обменял у англичан с морского конвоя на новенький гелиограф Кэмпбелла. Наверное, плыла сейчас мамка Белого к берегам Англии, а ее новый хозяин – штурман эсминца «Саллен» Берт Нельсон – гордился русской ездовой собакой и ласково трепал ее густой теплый затылок, настороженно посматривая на небо – не пикирует ли из облаков на его эсминец тяжелый «Юнкерс»?
В Северном и в Норвежском морях опасно. А здесь, в Карском…
Ну, прямо стыдно становилось Вовке за жирный угольный дым буксира, которым пахло, наверное, даже на дне моря. И за боцмана Хоботило, начинавшего суетиться, чуть только пробивалось сквозь облачность низкое полярное солнце, было стыдно. И за капитана Свиблова в белом шарфике, всегда как бы лебезившего перед маминым радистом. И даже за себя. Ведь не уговорил пермского военкома отправить на самый опасный участок фронта. Пусть курсы любителей-коротковолновиков Вовка не закончил и справка у него липовая, но детекторные приемники он знает, и азбуку Морзе отстукивает быстро. Конечно, не двести знаков в минуту, как Колька Милевский, но с элементарными погодными сводками справится.
И вообще…
Будь Вовка капитаном «Мирного», буксир не прятался бы в тумане.
Будь он капитаном «Мирного», шли бы прямо на Крайночной, не шарахались трусливо из жмучн в морозгу. А появись фашистская подлодка, бежать не стали бы, полным ходом прямо на лодку!
Но Вовка был пассажиром.
Иждивенцем, как противно говорил боцман.
И взяли Вовку на борт «Мирного» только потому, что с Крайночного буксир уходил в Игарку, а в Игарке давно жила Вовкина бабушка – Яна Тимофеевна Пушкарева. Одна только мама знала, каких трудов стоило договориться с Главным Управлением Главсевморпути о том, чтобы Вовку взяли на борт «Мирного». «Так что не лезь боцману под ноги, – ругалась она. – Ты его совсем достал.»
«А чего он иждивенцем обзывается?»
«Да потому, что занят, а ты под ногами вертишься!»
«А чего он отобрал мой свисток?»
«Ох, Вовка… Займись учебой…»
На голове у мамы – рыжая меховая шапка. Длинные меховые уши падают на грудь. Вся ладная и крепкая, а мыслит неверно. «Займись учебой!» До начала школьных занятий еще два дня, а мама запросто перекраивает календарь, создававшийся человечеством в течение многих тысяч лет!
Но с мамой не поспоришь.
Она вся в бабушку. Она волевая.
На острове Врангеля (еще до войны) мама разыскала в пургу заблудившегося в тундре геолога. По рыхлому снегу, без лыж, прошла за сутки почти двадцать километров. Переплывала на байдарке знаменитую Большую полынью. Душа в душу жила с местными эскимосами. С одним (его звали Аньялик) Вовка даже подружился. Аньялик приезжал в Ленинград в Институт народов Севера и приходил к Пушкаревым в гости. Курил короткую трубку, пил чай, звал маму на остров Врангеля. «На острове без тебя пусто, умилек, – говорил, сладко щуря глаза. – Мы олешков для тебя пасем, умилек. Мы тебе зверя морского бьем. Все эскимосы ждут, Клавдя!»
