Огоньки (сборник) - Александр Махнёв

Он понимал прекрасно, что диагноз прост: «трясучка» и старость. Но как с этим мириться?

И вновь мысли, мысли, воспоминания, самооценки, сомнения, тревоги.

Как прожил жизнь, известно мне и Богу,Старался честным быть, хотя б перед собой.Теперь судьба сыграла мне тревогу:Давай, солдат, пора и на покой.

Моя последняя весна,Пожалуй, наступила.Вот так, нисколько не таясь,К земле всей силой придавила…

Прощай, мой дом, моя обитель,Последнее пристанище моё.Душа уйдёт на небо, стану небожитель,А прах сравняется с землей и порастёт травой…

Он ушёл из жизни 29 января 2010 года. Это был год его восьмидесятипятилетия.

Предчувствуя кончину, распорядился о похоронах. Просил похоронить скромно, обязательно с орденскими планками и партийным билетом.

Последними в завещании были его строки: «Не забывайте обо мне, я любил вас…»

Махнёв Александр

Памятное

Широкая пойма реки Берди, реки моего детства, вся в порослях черёмухи, калины, чёрной смородины, ивняка. Деревья и кустарники причудливо переплетаются, создавая своеобразные джунгли. В жаркую пору в них темно и душно. Здесь идёт своя жизнь. Такие лесные образования у нас назывались сограми[1]. Некоторые из них имели даже свои названия, например «Горелая согра», «Иванова согра» и т. п.

Мы, ребятишки, в одиночку боялись ходить в согры, о них в народе бытовало много разных легенд, в том числе и страшных. Собирались ватагами, человек по пять-шесть, с вёдрами и корзинками и направлялись в согры за черёмухой, смородиной или калиной.

Бывало, зайдёшь в тёмные поросли, вверху деревья закрывают небо, внизу высокая трава и кустарник, через который пробираешься с большим трудом. Возникает одно желание – быстрее вырваться на свет, на свежий воздух. И вдруг перед тобой поляна. Первозданная изумрудная зелень в солнечном освещении, а по ней разбросаны целыми букетами цветы. Среди них особенно выделялись ярко-оранжевые цветы, их у нас называли огоньками. А ещё звали их жарками[2].

То и другое название соответствовали этому красивому цветку. Он притягивал к себе, манил издали, казался пришельцем из иного мира. Кстати, букеты из огоньков в летнее время украшали наши бедняцкие жилища.

А вот построили Новосибирскую ГЭС, «Обское море» затопило пойму реки Бердь, с ней и прибрежные леса. Исчезли таинственные согры, прекрасные зелёные поляны с рассыпанными на них огоньками. Жалко и грустно…

Когда оглядываешься на прожитую жизнь, лучик памяти выхватывает из неё отдельные фрагменты, чем-то особо запомнившиеся, оставившие свой след, свою зазубринку. И вот что-то яркое из твоей жизни мелькнёт, как огонёк на той поляне детства, взбудоражит тебя и погаснет.

С какого возраста человек помнит себя? Наверно, у всех это получается по-разному. Моя память с великим трудом дошла примерно до шести лет, она сохранила отдельные отрывки, фрагменты, одни яркие, другие туманные и расплывчатые, из самого глубокого детства.

Отсчёт могу вести с одного хорошо запомнившегося мне эпизода. Мы с отцом лежим в постели. Матери дома нет. Я спрашиваю у отца: «Где мама?» Он отвечает: «Мама пошла на базар, чтобы купить тебе братика». Речь шла о моём брате Сергее, который родился 15 февраля 1931 года. Значит, разговор с отцом происходил в это время. Мне было тогда пять лет и семь месяцев.

Жили мы тогда на станции Карымская Забайкальской железной дороги. Нашим жилищем была землянка с маленькими подслеповатыми оконцами, с крышей, которая одновременно служила и потолком, с большой печкой из кирпича, сложенной в ближнем левом углу.

А вот ещё фрагмент. Тёплая летняя ночь. Более суток идёт дождь. Тревожным голосом мать поднимает нас с постели. Землянка до высоты кровати затоплена водой. Мать с маленьким Серёжкой на руках, я и ещё братик Миша, которому тогда было четыре, выбираемся на улицу. Везде вода, она заметно прибывает. Страшно, темень, вода. На улице движение, голоса людей, тревожное мычание коров, лай собак. Рядом недостроенный дом, мы скрываемся в нём, жмёмся вокруг матери. Нам тепло, хочется спать.

К утру дождь перестал. Вода быстро пошла на убыль. Ночные тревоги позади, мы весело бегаем по тёплым лужам босиком.

И лишь где-то в начале тридцатых годов, мне было лет семь, рядом с землянкой отец отстроил из отслуживших своё железнодорожных шпал дом с двумя комнатками и кухней, с широким двойным окном, отец почему-то его называл «итальянским», окно выходило на главную улицу посёлка, Сталинскую. Этот малюсенький по сегодняшним меркам домик по сравнению с землянкой казался дворцом. Я помню хорошо этот новый дом, дом нашей большой семьи.

Землянку родители продали таким же беднякам, как и мы, хорошо помню их фамилию, Чухломины. По всей видимости, они были переселенцами из Украины, ибо их называли хохлами.

У Чухломиных была дочь, Тамара, может быть, на год старше меня. Мы с ней дружили, играли во дворе. Одно лето пасли телят за околицей. Однажды, когда мы были в поле, Тамара достала из сумки с продуктами пачку папирос и спички и предложила мне закурить. Папиросы она утащила у отца.

Я беру папиросу и героически закуриваю. Хоть и мал был, однако мужское самолюбие уже имел. Не помню сейчас, сколько выкурил папирос. Конечно, курил не затягиваясь. А вот как меня тошнило, как у меня выворачивались внутренности, запомнил на всю жизнь. Видимо, по этой причине я долгое время до службы в армии не курил, хотя возможности пристраститься к курению были. Многие мои сверстники курили вовсю. Тогда мне было лет семь.

Яркий огонёк в моей памяти – поступление в первый класс, это было в сентябре 1933 года. Кстати, когда мы с Еленой Ивановной провожали младшую дочь сына, нашу внучку Леночку в первый класс, ей было шесть лет. Совсем малышка. Я же поступил в школу, имея за плечами восемь лет. Чувствуете разницу?

День, когда я шёл на первое занятие, а шёл я совсем самостоятельно, без папы и мамы, – очень памятный день. И не столько оттого, что это было начало моей учёбы, а больше потому, что я впервые одел длинные штаны. Это было подлинное произведение искусства: штаны из чёртовой кожи, с большим, правда, единственным карманом с правой стороны. До сего дня я бегал в коротких штанишках с лямкой через плечо и без карманов. И вдруг настоящий глубокий карман. Как у взрослых. Не важно, что только один. На мне была надета новая бумазейная рубашка с матерчатым поясом.

Не помню, что я нёс в руках – книжки ли, тетради ли, но вот то, что я, выйдя со двора, засунул правую руку в карман и не вынимал её до самой школы, это помню хорошо. Как же, я ведь теперь взрослый человек, и штаны у меня как у мужчин. Я был горд этим.

Вспоминаю ещё один случай, произошедший тогда же, осенью 1933 года.

Время было голодное, питались чем придётся, основной рацион – это картошка и домашний хлеб, мать выпекала с разными примесями, муки маловато в этих буханках было.

Так вот, шёл я в школу и в окне одного дома увидел человека в военной форме, который отрезал от буханки большой ломоть белого хлеба. Буханка показалась мне ярко-белой и очень вкусной, я буквально ощущал её вкус. Остановившись, я как заворожённый уставился в окно. А человек густо намазал ломоть сливочным маслом и стал с аппетитом есть. Он не обращал на меня внимания, а может быть, и не видел сквозь окно, не знаю.

Сколько продолжалась эта сцена, не могу сказать. Очнувшись, я почувствовал себя не просто неуютно, мне вдруг стало очень стыдно, как будто я совершил нехороший поступок. Я оглянулся вокруг, не смотрят ли на меня люди, и пустился бегом по улице.

Вот ведь, сколько лет прошло, а память до мельчайших подробностей воспроизводит этот эпизод Мне вновь становится как-то неудобно, неуютно, возникает искренняя жалость к тому мальчишке из далекого 1933 года.

Не могу точно вспомнить год, или 1932, или 1933. Было лето, тёплый солнечный день. Мы, малыши, играли во дворе. Бегали босиком, что-то строили во дворе из песка. Игрушек у нас не было. Я вспомнил, что в сарайчике для скота среди разных ненужных вещей на глаза мне попались две иконы.

Широкие деревянные рамки, скреплённые снизу фанерным дном, образовали ящик, в нем располагалась литография с изображением Боженьки в красивом окладе из блестящей фольги.

К Боженьке у меня уважения не было, я вообще его не знал, я позднее об этом расскажу. И ведь в тот момент передо мной лежала не икона, нет, это был просто очень удобный ящичек, и с ним можно было играть. Я вырвал из деревянной рамки бумажное содержимое, к ящику подвязал верёвку, наполнил его песком и потащил по двору. Мать и увидела эту картину. Теперь-то я понимаю, какой грех я совершил тогда. Понимаю и мать. Она дико закричала, схватила попавшую ей в руку верёвку и начала меня стегать.

Уж потом я узнал, что отец выбросил из дома свою и мамину иконы. А до конца двадцатых годов в нашем доме, как и подобает всем верующим православным людям, висели иконы. У отца была своя, у матери своя, и они дружно уживались в одном красном углу. В начале тридцатых отец вынес иконы в сараюшку, были причины для того, расскажу позднее, и мать их там припрятала. И вот они попали мне, несмышлёнышу, на глаза. Ну а дальше – дальше опухшее ухо и отметина на заднице.