Костюмированное представление - Эрнест Хорнунг

— Мне бы не хотелось, чтобы наши желания пока превосходили наши возможности, — ответил я со смехом, так как воля Раффлса была просто неотразимой. Несмотря на остававшиеся у меня сомнения и легкие приступы малодушия, его замысел уже начал захватывать и меня.

— Во всем можешь положиться на мою персону, — сказал он. — Я не брошу тебя в беде. Кроме того, я надеюсь, что основные трудности лежат, как говорится, на поверхности. Оба эти типа пьют как черти, и это должно в значительной мере все упростить. Но нам надо набраться терпения и понаблюдать. Вероятно, обнаружится дюжина способов, с помощью которых можно было бы провернуть это дело, но нам придется выбрать только один. В любом случае это означает, что за домом следует установить наблюдение, хотя бы в течение недели. А возможно, потребуется и значительно больше времени. Но дай мне одну неделю, и я смогу определиться более точно. Разумеется, это только в том случае, если ты даешь согласие участвовать в этом деле.

— Ну конечно же, я согласен! — ответил я с негодованием. — Но почему я должен дать неделю тебе? Разве мы не вместе будем наблюдать за этим домом?

— Нет, Кролик: два глаза ничем не хуже четырех, а места занимают куда меньше. Всегда, когда это возможно, охотиться следует поодиночке. Что это ты так расстроился? Обещаю тебе, когда придет время, и на твою долю выпадет большая работа. Не переживай, скучать ты не будешь. И если нам повезет, один из пурпурных бриллиантов поступит в полное твое распоряжение.

В целом, однако, эта беседа не слишком-то меня вдохновила — до сих пор помню, какой сильный приступ депрессии начался у меня после ухода Раффлса. Я понял, сколь безрассудно предприятие, на участие в котором я дал свое согласие. Это было чистое, ничем не замутненное, абсолютное безумство. Но пристрастие к парадоксам, которыми Раффлс буквально упивался, и его несколько легкомысленная казуистика, к которой тем не менее он относился с определенной долей серьезности и которая обретала при его присутствии видимость полного правдоподобия исключительно благодаря магнетизму его личности, теряли всю свою притягательность в периоды трезвого размышления. Я восхищался тем духом чистого озорства, из-за которого он, казалось, был готов пожертвовать своей свободой и своей жизнью, но, хладнокровно все взвешивая, я отнюдь не находил этот дух сколь-либо заразительным. Тем не менее мысль отказаться от участия в авантюре мне даже не приходила в голову. Напротив, предписанная Раффлсом задержка вызвала у меня чувство нетерпения. И, возможно, это чувство, а также скрытое раздражение в значительной мере поддерживались во мне обидой на его самоуверенную решимость со всем управиться без меня, вплоть до самого последнего момента.

Мысль о том, что таковы уж характер этого человека и его отношение ко мне, совсем не утешала. В течение почти целого месяца, как я имел основание полагать, мы были самыми ловкими ворами во всем Лондоне, и все же наши отношения, как это ни странно, нельзя было считать вполне близкими. Несмотря на всю свою очаровательную открытость, А. Дж. Раффлс хранил в себе налет какой-то капризной, почти нескрываемой сдержанности, которая меня крайне раздражала. Это была инстинктивная скрытность закоренелого преступника. Он предпочитал держать в тайне даже кое-что из тех обстоятельств, которые, несомненно, представляли взаимный интерес. Я, в частности, так и не узнал, каким образом и кому он сдал драгоценности, взятые нами на Бонд-стрит, на выручку с которых мы оба финансировали теперешний наш образ жизни, ничем не отличающийся от образа жизни сотен молодых людей столицы. Он упорно сохранял таинственность относительно этих, а также иных подробностей, которые, как мне казалось, я уже имел полное право узнать. Я не мог заставить себя забыть, как он хитростью побудил меня совершить мое первое в жизни уголовное преступление, еще не вполне мне доверяя. Поэтому, признавая за ним право до сих пор во мне сомневаться, я не мог не обижаться на него за это. Я ничего по данному поводу ему не говорил, но обида ежедневно разъедала мое сердце, причем в течение всей той недели, которая прошла со дня званого ужина в честь Розенталя, все сильнее и сильнее. Когда я виделся с Раффлсом в клубе, он предпочитал хранить о задуманном гробовое молчание. Когда я приходил к нему домой, то все никак не мог застать хозяина. Во всяком случае, двери он мне не открывал. Однажды Раффлс сообщил мне, что дело наше понемногу продвигается, но оно оказалось несколько более щекотливым, чем он предполагал вначале. Однако от ответов на мои вопросы он уклонился. Именно тогда, в тот самый момент я и принял в сердцах собственное решение: поскольку мне ничего не сообщается о результатах его бдений, то не следует ли мне самому установить наружное наблюдение? В тот же вечер я оказался у ворот особняка миллионера.

Дом, который он занимал, был самым большим, как мне показалось, во всем районе Сент-Джонс-Вуд. Он стоял прямо на пересечении двух широких улиц, ни по одной из которых не ходил общественный транспорт. По этой причине у меня имеются все основания утверждать, что в радиусе четырех миль вокруг этого дома трудно было бы найти более тихое местечко. Тишина стояла и в самом громадном здании, имевшем квадратную форму, а также и на прилегавшем к нему участке, который представлял собой несколько лужаек, обсаженных по краям кустарником. Окна особняка светились неярким светом; миллионер и его друзья, несомненно, проводили этот вечер где-то вне стен дома. Ограда вокруг участка была невысокой — всего несколько футов. По одну сторону ограды имелась боковая дверь, которая вела в крытый стеклом переход, а по другую сторону ограда была украшена двумя до блеска надраенными воротами со множеством массивных запоров. Эти ворота охраняли въезд и выезд из дома по дорогам, специально предназначенным для экипажей. Сейчас и те и другие ворота были распахнуты настежь. Повсюду царила настолько глубокая тишина, что мне в голову пришла дерзкая мысль смело войти в эти ворота и получше рассмотреть дом с участком и с прилегающими постройками. Я был готов уже двинуться вперед, как вдруг услышал сзади быстрые шаркающие шаги. Резко повернувшись, я увидел злобный взгляд и сжатые грязные кулаки какого-то оборванца.

— Ну ты полный идиот! — сказал он мне.

— Раффлс?!

— Он самый, — свирепо прошептал оборванец, — давай, сообщи это всей округе, крикни об этом во весь голос! — С этими словами он повернулся ко мне спиной и стал удаляться по тротуару вдаль, подволакивая обе ноги, пожимая плечами и бормоча что-то себе под нос с таким видом, словно я не дал ему милостыню. На несколько мгновений я замер, так как был потрясен, возмущен и терялся в догадках. Затем я последовал за Раффлсом. Он по-прежнему шел нетвердой походкой, волоча ноги, согнув спину и тряся головой. Это была походка восьмидесятилетнего старика. Пройдя половину расстояния между двумя фонарными столбами, он остановился и стал поджидать меня. Когда я к нему приблизился, он уже раскуривал дурно пахнувший, противный, низкосортный табак в коротенькой глиняной трубке. Огонь спички выхватил из темноты на его лице гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку.

— Прости мне мою горячность, Кролик, но это действительно была страшная глупость с твоей стороны. Я пускаюсь тут во все тяжкие и иду на любую уловку: один вечер прошу милостыню перед дверью, другой — тихонько, как мышка, просиживаю в кустах, как вдруг являешься ты и прешь напропалую. Мы участвуем в костюмированном представлении, а ты выскакиваешь сломя голову, в своей повседневной одежде. Спешу тебе сообщить, что они здесь находятся постоянно на стреме и ждут нас днем и ночью. Это самое рискованное из дел, за которые я когда-либо принимался.

— Что ж, — сказал я, — если бы ты предупредил меня об этом заранее, я бы не пришел. Но ты ничего мне не говорил.

Раффлс пристально посмотрел на меня из-под перекошенных полей своего сильно поношенного котелка.

— Ты прав, — кивнул он. — Я был излишне осторожен. Замкнутость — моя вторая натура. Она берет верх, когда я начинаю чем-то заниматься. Но теперь дело сделано, Кролик. И прежде всего в той части, которая имеет к тебе непосредственное отношение. Сейчас я собираюсь идти домой, и мне хочется, чтобы ты пошел со мною. Только ради всего святого: сохраняй дистанцию и не заговаривай со мной до тех пор, пока я сам не обращусь к тебе. А теперь — я пошел.

И он опять засеменил — дряхлый старик, без цели бредущий по тротуару, засунув обе руки в карманы и растопырив локти так, что обтрепанные полы его сюртука при каждом шаге болтались сзади из стороны в сторону.

Я последовал за ним до Финчли-роуд. Там он залез в омнибус. Я также уселся на верхней площадке — всего в нескольких рядах от него. Как оказалось, это было слишком близко, ибо на меня все время накатывались тошнотворные волны отвратительнейшего табачного дыма. Вот до какой степени мог войти в образ этот человек, куривший всегда сигареты лишь одной, определенной марки! Это был последний, хотя и не самый значительный штрих в портрете неутомимого художника, заставивший меня окончательно забыть все еще остававшееся во мне чувство обиды. Я вновь восхищался своим приятелем, который всегда умел поражать меня какой-нибудь новой, совершенно неожиданной чертой своего характера.