Костюмированное представление - Эрнест Хорнунг

Когда-то в Лондоне ходило много слухов о человеке, чье имя теперь превратилось в пустой звук — и только. Свои миллионы Рубен Розенталь заработал на алмазных копях в Южной Африке и вернулся домой, чтобы с помощью этих денег наслаждаться жизнью в меру своих желаний и возможностей. Его подвиги вряд ли будут забыты читателями дешевых вечерних газет, которые постоянно печатали в те дни бесконечные анекдоты о его чудачествах и поразительном расточительстве, сдабривая эти байки любопытными подробностями о странных порядках, заведенных в доме миллионера из Сент-Джонс-Вуда. Он содержал целую свиту кафров, являвшихся в прямом смысле этого слова его рабами. Выезжая из дому, Рубен Розенталь всякий раз надевал свои огромные бриллианты: один он носил на галстуке, а второй — на руке. На публике он постоянно появлялся в сопровождении бывшего профессионального боксера, который, невзирая на то что повсюду пользовался чрезвычайно дурной славой, тем не менее был далеко не самым худшим из представителей челяди Розенталя. Так утверждала молва. Достоверность хотя бы части этих фактов, однако, была засвидетельствована и полицией, которая по крайней мере единожды была вынуждена вмешаться в личное дело Рубена Розенталя, передав затем его на попечительство властей. Последовавшее засим разбирательство освещалось вышеупомянутыми газетами со вполне понятными азартом и смакованием, материалы шли под броскими заголовками, набиравшимися крупным шрифтом. Вот и все, что было известно публике о Рубене Розентале вплоть до того самого момента, когда Старый богемный клуб, переживший к тому времени пору своего наивысшего расцвета, нашел целесообразным устроить большой званый ужин в честь столь состоятельного приверженца принципов этого клуба. Сам я на нем не присутствовал, но кто-то из членов клуба пригласил туда Раффлса, который в тот же самый вечер и рассказал мне обо всем, что там происходило.

— Ничего более удивительного мне в жизни наблюдать не доводилось, — сказал он. — Что касается самого джентльмена, то, конечно же, я был готов к некоторым из его странностей, но этот малый буквально поразил меня. Прежде всего, у него ужасно неприятная внешность: ростом он более шести футов, объем его легких, похоже, не меньше барреля[1], громадный крючковатый нос, огненная шевелюра и невообразимо рыжие бакенбарды. Пил он как бездонная бочка, но, приняв изрядно, пьянел лишь настолько, чтобы произнести речь, пропустить которую я не согласился бы и за десять фунтов. Очень жаль, что тебя там не было, Кролик, дружище.

Я уже и сам начинал жалеть об этом, поскольку обычно невозмутимый Раффлс находился сейчас в таком возбужденном состоянии, в каком мне никогда не приходилось его видеть. Может быть, он сам невольно стал подражать Розенталю? Ворваться в мою квартиру посреди ночи с одной-единственной целью — поведать об ужине в клубе — все это, безусловно, крайне не соответствовало моим представлениям об А. Дж. Раффлсе и не могло не вызвать у меня вполне обоснованных подозрений.

— И что же он в ней сказал? — машинально поинтересовался я, предчувствуя, что этот визит преследует другую, более серьезную цель, и ломая себе голову над тем, что бы такое это могло быть.

— Что он сказал?! — воскликнул Раффлс. — Да чего он только не наговорил! Он бахвалился своей деловой хваткой, хвастался своим состоянием, поносил свет, поначалу польстившийся на его деньги, но вскоре раздосадованно отвернувшийся из чувства зависти к его чрезмерному богатству. Он упоминал известные имена с подкупающей непринужденностью, божился, что он — лучший представитель того человеческого рода, который только и мог быть произведен матушкой Англией, даже если члены Старого богемного клуба и не согласны с этим. Как бы в подтверждение своих слов, он ткнул в огромный бриллиант, красовавшийся на манишке, мизинцем, украшенным точно таким же камнем: кто, мол, из наших надутых аристократов может щегольнуть подобной двойкой? Действительно, камни замечательные, с удивительным красноватым отливом, стоить они должны бешеных денег. Розенталь, однако, поклялся, что не взял бы и пятидесяти тысяч фунтов за пару, узнай он при этом, что на свете существует еще хотя бы один человек, способный разгуливать с двадцатью пятью тысячами фунтов на рубашке и с другими двадцатью пятью тысячами — на пальце. Такого человека просто нет, а если бы он и был, то вряд ли у него хватило бы духу носить бриллианты подобным образом. Сам же он не боится — и покажет нам почему. И прежде чем кто-либо успел вымолвить хотя бы слово, он выхватил огромный револьвер!

— Прямо тут, за столом?

— За столом! В середине своего выступления! И это было еще далеко не все из того, что он захотел нам показать. Он пожелал, чтобы ему позволили написать собственное имя пулями на противоположной стене, дабы наглядно продемонстрировать, отчего он не боится разгуливать со всеми своими бриллиантами. Этому суровому типу, боксеру-профессионалу Первису, находящемуся у него на содержании, пришлось изрядно попотеть, прежде чем он сумел отговорить своего хозяина от исполнения данного пожелания. Но пока он его убеждал, поднялась настоящая паника: один из членов клуба залез под стол и начал там вслух молиться, все официанты застыли, онемев, на своих местах.

— Что за идиотская сцена!

— Довольно идиотская, но мне хотелось бы, чтобы Розенталю позволили покуражиться вволю, выпустить пар целиком. Он был безудержен в стремлении показать нам, как он оберегает свои пурпурные бриллианты, и, знаешь, Кролик, я буквально сгорал от желания увидеть это!

Тут Раффлс одарил меня своей лукавой, едва приметной улыбкой, свидетельствовавшей о наличии тайного смысла в его визите — смысла, который только сейчас стал доходить до меня.

— Так тебе хочется добраться до его бриллиантов?

— Сказано слишком уж прямолинейно, но… да, они растравили мне всю душу! Буду совершенно откровенным: я действительно давно уже стал подумывать о них. Невозможно слышать так много рассказов о человеке, о его боксере-телохранителе, о его бриллиантах без того, чтобы не почувствовать себя некоторым образом обязанным попытаться завладеть такими сокровищами. Но когда этот человек предстает перед вами, размахивая револьвером и бросая вызов буквально всему миру, то ваше чувство определенной обязанности неизбежно принимает форму долга. Это своего рода насильственное принуждение к действию. Мне было суждено услышать этот вызов, Кролик, и, следовательно, я должен был принять его. Мне было только жаль, что я не мог сразу подняться и выложить все это.

— Хорошо, — сказал я, — хоть сейчас я и не вижу в этом никакой для нас необходимости, но я, разумеется, в твоем распоряжении.

Мой голос прозвучал, пожалуй, несколько удрученно, хотя я изо всех сил старался говорить как можно бодрее. Однако прошел всего лишь месяц после нашего дела на Бонд-стрит, и мы, безусловно, могли позволить себе законопослушный образ жизни хотя бы в течение ближайшего времени. Мы почти благоденствовали. По совету Раффлса я написал две вещицы и, вдохновляемый им, как раз работал теперь над статьей о нашем собственном похищении драгоценностей. Так что я был сыт тогда приключениями такого рода. Я полагал, что мы должны уметь вовремя останавливаться, и не видел смысла в желании вновь рисковать прежде, чем это будет необходимо. С другой стороны, мне не хотелось показывать, что я хоть в какой-то мере склонен нарушить обещание, данное мною месяц назад. Раффлс угадал направление моих мыслей.

— Необходимо ли это, мой дорогой Кролик? Разве писатель сочиняет только тогда, когда его прижимают обстоятельства? И разве художник рисует лишь из-за куска хлеба? Должны ли ты и я идти на преступление, побуждаемые теми же самыми мотивами, что Том или Дик из лондонских предместий? Ты огорчаешь меня, Кролик! И не надо смеяться, потому что мне действительно горько. «Искусство для искусства» — какой дурной, хотя и модный, штамп. Должен, однако, сознаться, что он импонирует мне. В данном случае я руководствуюсь побуждениями исключительно чистыми и бескорыстными, ибо я весьма скептически отношусь к тому, что мы когда-либо сможем сдать столь примечательные камушки. Но если после сегодняшнего ужина я не предприму попытки овладеть ими, я никогда не смогу вновь ходить с высоко поднятой головой. — Он замолчал и подмигнул мне, сверкнув глазами.

— Нам надо как следует обдумать это дело, — сказал я, не найдя другого ответа.

— А ты считаешь, что оно могло бы столь сильно захватить меня, даже если бы не требовало этого? — воскликнул Раффлс. — Дорогой мой дружище, если бы я только мог, я бы ограбил даже сам собор Святого Павла. Но я не могу сунуть руку в кассу магазина, воспользовавшись невниманием продавца, как и не могу стащить яблоки из корзины какой-нибудь старушки. Даже то небольшое дельце, которое мы провернули в прошлом месяце, в общем-то плохо пахло, но нам некуда было деваться, и, смею надеяться, в некотором смысле его спасла общая стратегия замысла. В данном же случае риск куда более благороден, дело намного интереснее, ибо нам гордо заявили, что готовы дать отпор. Национальный Английский банк был бы идеальной мишенью для кражи со взломом. Однако эта операция потребовала бы по меньшей мере дюжину таких же, как мы, ловких ребят, а ее подготовка заняла бы многие годы, меж тем как Рубен Розенталь — гусь вполне приличных для тебя и для меня размеров. Мы знаем, что он вооружен. Мы знаем, с каким умением ведет бой Билл Первис. Допускаю, что операция будет не из легких. Но что из этого, мой добрый Кролик, что из этого следует? Да то, что наши замыслы, должны быть шире наших возможностей, мой дорогой мальчик. В противном случае на кой черт существуют всемогущие небеса?