Бахтале-зурале! Цыгане, которых мы не знаем - Дмитрий Фалеев

Вопрос о том, какой общий знаменатель можно выделить в столь пестром сообществе, мы до времени рассматривать не будем, потому что это, по большому счету, будет уже (по выражению Розанова) «метафизика народа», а моя задача — этнографический очерк.

Множество раз, от праздности заспорив со случайными знакомыми, которых постоянно приобретаешь хотя бы как попутчиков по плацкартному вагону или при других мимолетных обстоятельствах, я уже пытался излагать это устно, стараясь фактами, бытовыми зарисовками сломить непросвещенность, внести порядок в мешанину представлений о цыганском народе, но чаще всего в подобных дискуссиях наталкивался на глухую стену. Люди вели себя, как упрямые бараны. Какие бы истории я ни приводил, они тупо стояли на своем: «Хороших цыган не бывает».

Какая ошибка!

Однажды я пожаловался на это в таборе. Табор был котлярский, а беседа шла с Тимой — он сын барона, ему к сорока. Он находчивый и важный. Тему воспринял горячо и близко к сердцу.

Я ему говорил:

— Вот объясняю, что цыгане — все разные; нельзя их стричь под одну гребенку, люди это слушают, но есть такие, которые уперлись и не хотят менять свое мнение, как ни объясняй.

— У них плохо с головой! — воскликнул Тима. — Ты сам же видишь: зима — весна, весна — лето, лето — осень… Природа меняется! Человек тоже должен меняться! А тот, который не хочет меняться, — он невменяемый! Ему нужно в больницу!

Не надо в больницу! Будьте здоровы!

Я писал эту книгу как документ. Имена настоящие, все реально.

Это правда, а в правде — сила.

Часть I

Цветочки

Тяфи

Навещать старых добрых знакомых всегда приятно. Накануне Нового года — вдвойне! Захватив литровую бутылку самодельного яблочного вина, я отправился в цыганский табор, расположенный рядом с деревней Панеево Ивановской области, — узнать, как там Греко, Лиза, Тимур, что у них нового, своим поделиться.

Вышел на автобусной остановке, иду. Вижу дымки — газовое отопление в таборе есть далеко не у всех. У многих обычные русские печи.

Поворачиваю с шоссе. У съезда чернеют припорошенные трубы. Их где-то купили, чтобы где-то продать, но пока не продали, и трубы «зависли» на окраине табора. Здесь у цыган нечто вроде склада: привозят, сгружают… Вот хоть направо — высокие сугробы, но это не сугробы! Под снегом лежат трансформаторные подстанции. Они нерабочие. На производстве их уже списали, а цыгане купили: разберут — будет медь; медь они сдадут.

На заснеженной улице нет ни души: ни детей, ни женщин. Думаю: «Странно. Не случилось ли чего?» Ведь в таборе обычно весьма оживленно — как в московском метро.

Из крайнего дома быстрыми шагами выходит Женико (он же Женя). Его сопровождает бровастая дворняжка.

Я говорю:

— Привет, морэ[3]. Как твои дела?

Он:

— Не поверишь! Зарезали тут одного.

— Кто?!

— Мы!

— Кого?

— Пойдем покажу!

И ведет прямо в дом. За порогом — два тазика с потемневшей кровью. Посреди комнаты лежит тело. Рядом с холодильником — отрезанная голова. На лбу — отметина от удара топором! Взгляд — бессмысленный и остекленевший, уши повисли, нос — пятачком. Цыгане зарезали порося! Тушу разделывают прямо в доме. Этим занимаются исключительно мужчины. Женщины и дети восторженно наблюдают. Для них это настоящее шоу.

Хряк валяется на спине с раскроенным пузом. Копыта на лапах уже обрублены. Через пару минут тушу раскрывают, как футляр контрабаса: две лапы налево, две — направо.

Один из молодых цыган вырезал сердце, показал барону.

Мне объясняют: поросенка кормили в складчину — пять или шесть семей, а теперь будет тяфи.

— Что это такое?

— А вот когда поросенка зарежут и всех зовут отпраздновать, выпить — это у нас называют «тяфи».

Играет музыка. Нарядная Черана, нарядная Рупиш. Шустрые дети. На руках у Маши голосисто расплакался маленький Пулемет, сын Чебуреко. Над диваном открыточно-яркая картина: альпийский пейзаж. В соседнюю комнату (цыган скажет «в залу») проход в виде арки — там стол накрытый. Стены в коврах. В углу стоит огромная, празднично украшенная новогодняя… сосна! У нее на макушке красная звезда, как на Спасской башне. Под сосной — Дед Мороз и бутылки шампанского. На ветках — обильно — «дождик», игрушки, конфеты и баранки. Цыгане наряжают сосны, а не ели, потому что на них дольше держится хвоя.

А новости… главная новость такая: на днях в таборе накрылось электричество. Это часто бывает, потому что цыгане как только не мухлюют — лишь бы не платить, и если ты в счетчик не вставил «жулик», ты не цыган! Вот и коротнуло. В половине домов сгорела техника — музыкальные центры, электрические чайники… Доэкономились, скупой платит дважды.

— Не продашь мне телевизор? — говорит Червонец. Его «самсунг» стал одной из жертв того замыкания. Без «самсунга» все скучают. Только Греко доволен:

— Без телевизора люди лучше общаются! Лучше домино! А по телевизору плохому научишься!

— Червонец, — говорю, — а почему у тебя такое имя?

— У мамы спроси.

Мама его, Лиза, — жена барона, ей семьдесят пять лет. Она отвечает:

— А помнишь, раньше были деньги красивые — красные червонцы, николашки их звали. Я их считала, и как раз он родился. А пусть, думаю, Червонец будет!

У этой Лизы двенадцать детей, а внуков сто! Она всех и не вспомнит!

Праздник происходит в доме Боши и Чераны. Гостей туда набилось, как в стручок горошин! Гутуйо (он же Коля), Пьяпино (Петрó), Пико (он же Миша), баба Лиза (Ляля)… У цыган, как у испанских грандов, несколько имен: одно — для табора, другое — для города, для документов. Раньше это была, судя по всему, своего рода конспирация, а сейчас остается как дань привычке, «такой у нас обычай».

Поросенок разделан. Каждая семья берет свою долю — массивные куски, которые сочатся кровавой росой; незначительную часть оставляют для тяфи. Готовят тут же — в большом казане, с луком, с приправами.

Мертвую голову поставили на стол у газовой плиты. Вместо украшения. Редиска рассматривает свиную морду во всех подробностях с осторожным интересом — а вдруг она сейчас очнется и хрюкнет?! Вот бы так было!

Редискина мама — по имени Черана — следит за казаном.

В зале собрались одни мужчины и говорят о своих делах с таким увлечением, как будто не виделись несколько лет, хотя они расстались лишь вчера вечером! Речь — энергичная, на русский слух резкая. Барон гладит бороду. Чобáно спорит с Тимой. Боша, хозяин, открыл бутылку водки и наливает поочередно собравшимся цыганам. Кто-то принес пиво. И мое вино для тяфи пригодилось!

Молодежь не пьет.

Через час все поспело. Мясо кладут на общие тарелки. Кто откуда хочет, оттуда и берет. Вилку и нож подали только мне, но я уж решил за компанию — руками! Оказалось, что руками намного вкуснее! Сок течет, облизываешь пальцы. Вокруг стола гуляет полотенце красного цвета — вытирать руки.

Я говорю:

— Бахтале-зурале![4] За вашу кумпанию![5]

— За дружбу народов! — добавляет Греко, Мустафа-барон.

Праздник продолжается. Цыгане увлеченно о чем-то бельмесят — ни слова непонятно, но мне почему-то ни капельки не скучно и совсем не страшно. А в первый раз, когда в табор собирался, мои родители не на шутку испугались — думали, меня там съедят живьем, словно я в стаю волков собрался! Слишком дурная у цыган репутация. Виной всему — их недоверчивость и скрытность. И особая гордость: «Мы, мол, цыгане! А вас не знаем! Чего вам тут надо?!» Цыганская правда — только для цыган.

Табор — коммуна практически изолированная, добровольное гетто. Чужаков здесь не любят и не пускают. Не столько сознательно, сколько по традиции, а традиция такова, что цыгане веками жили на особицу, но однако ж и не так, чтоб совсем уж отдельно — как тувинцы или чукчи. Те исконно находились на своей территории и могли позволить себе все что угодно, а цыгане, покинув родную Индию, везде попадали в чужую страну, с чужими порядками. Как удалось им за тысячу лет не раствориться в окружающих этносах — маленькое чудо. Видимо, тут и следует искать главную черту, от которой вышло и все остальное.

Монастырь был не их, но цыгане сумели устроиться в нем со своим уставом. Это требовало от них большой ловкости и хитрости. Вечные беженцы. Их домом был табор. Они возили Родину с собой. Дом на колесах. Их нигде не ждали, не приглашали. Других таких не было. А они своенравно продолжали повсюду оставаться не такими, как все! Расплатой за такую роскошь стало обособление — превращение в подобие закрытой касты. Их инакость многим не нравилась, особенно в странах Западной Европы, где бродячий народ долгое время подвергался гонениям — травили собаками, обвиняли в колдовстве, клеймили, вешали, отрезали уши, отдавали в рабство. Кому же охота любить своих обидчиков?