Дипломатия - Генри Киссинджер

По иронии судьбы в мире, существующем после окончания «холодной войны», оба политических оппонента оказались в окружении, в условиях которого обязательность сотрудничества между ними явилась ключом к продуктивным атлантическим и внутриевропейским отношениям. Вильсоновские представления относительно сообщества демократических государств, действующего на основе единства целей и разделения труда, подходили к международному порядку 50 — 60-х годов, характеризовавшемуся преобладанием внешней угрозы со стороны тоталитарной идеологии и наличием американской почти полной ядерной монополии и американского экономического превосходства. Однако исчезновение единой, объединяющей угрозы и идеологический крах коммунизма вместе с появлением более равного распределения экономической мощи налагали на международный порядок требование более тонкого балансирования национальных и региональных интересов. Коммунизм действительно рухнул, как это предсказывали Кеннан, Ачесон и Даллес. Однако в конце пути оказался не мир, построенный по законам вильсоновского идеализма, но заразная форма того самого национализма, который Вильсоном и его последователями был назван «старомодным». Де Голля этот новый мир бы не удивил. Да и вряд ли он счел бы его «новым». Он бы утверждал, что мир этот наличествовал все время, только был какой-то период прикрыт тоненькой оболочкой преходящего феномена гегемонии двух держав.

Однако в то же самое время крах коммунизма и объединение Германии перечеркнули большинство деголлевских постулатов. Скептически относившийся ко всему, кроме международной роли собственной страны, де Голль переоценивал возможности Франции самостоятельно управлять ходом исторического процесса. «Новый мировой порядок» оказался не более милостив к мечтаниям де Голля относительно французского политического преобладания в Европе, чем к идее неоспоримого американского глобального лидерства. Объединенная Германия более не нуждалась в подтверждении со стороны союзников своей исконной законности применительно к восточногерманскому сопернику. А по отношению к Советскому Союзу прежние его восточноевропейские сателлиты стали равноправными участниками игры на международной сцене, причем Франция обнаружила, что не обладает достаточными силами, чтобы в одиночку обеспечить новое европейское равновесие. Традиционный французский политический выбор сближения с Россией как способ сдерживания Германии исключен любым из возможных вариантов эволюции бывшего Советского Союза: если результатом ее будет хаос и развал, то Россия окажется слишком слабой, чтобы выступать в роли противовеса Германии; если возобладает русский национализм и произойдет ре-централизация, то новое государство, все еще обладающее тысячами единиц ядерного оружия, может оказаться слишком сильным, чтобы ограничиваться ролью партнера Франции. Как минимум, столь же привлекательным для нее был бы союз с Америкой или Германией. Кроме того, любая попытка окружения Германии вызвала бы к жизни тот самый национализм, который германским лидерам удавалось сдерживать и который в прошлом являлся для Франции вечным кошмаром. В этом случае Америка становится наиболее надежным, пусть даже концептуально наиболее трудным, партнером Франции, а также единственной ее подстраховкой в деле проведения абсолютно необходимой политики дружбы с Германией.

Итак, в конце пути, первоначально задуманного де Голлем, чтобы сделать отношения с Америкой необязательными, в то время как Америка считала этот путь средством более полной своей интеграции в составе НАТО, сотрудничество между столь давними друзьями-оппонентами — чем-то напоминающее «особые отношения» Америки с Великобританией — выкристаллизовалось в качестве ключевого элемента равновесия сил, каким оно должно было стать двумя поколениями ранее, когда Вильсон появился во Франции, чтобы освободить Старый Свет от прежнего безрассудства и расширить его кругозор за рамки государства-нации.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Вьетнам: прямиком в трясину; Трумэн и Эйзенхауэр

Все началось с наилучшими намерениями. В продолжение двух десятилетий по окончании второй мировой войны Америка приняла на себя ведущую роль в строительстве нового международного порядка из осколков разбитого вдребезги мира. Она вернула к жизни Европу, восстановила Японию, стеной встала на пути коммунистического экспансионизма в Греции, Турции, Берлине и Корее, впервые связала себя в мирное время договорами союзного свойства и запустила программу технического содействия развивающемуся миру. Страны, находящиеся под американским зонтиком, наслаждались миром, процветанием и стабильностью.

Однако в Индокитае потерпели крах все прежние принципы, предопределявшие действия Америки за рубежом. Впервые в XX веке Америку подвел накопленный прежде опыт внешнеполитической деятельности, когда отношения между ценностями нации и ее достижениями носили прямой, чуть ли не причинно-следственный характер. Чересчур универсальное применение этих ценностей вынудило американцев задаться вопросом, а ценности ли это вообще и почему в первую очередь эти ценности должны были привести американцев во Вьетнам. Разверзлась пропасть между верой американцев в исключительность их национального опыта и сомнительностью компромиссов, являющихся неотъемлемой частью геополитической деятельности, связанной со сдерживанием коммунизма. В горниле Вьетнама американская исключительность обратилась против самой себя. В американском обществе, в отличие от других, возникли не споры по поводу практических недостатков в политике страны, но по поводу морального права Америки играть какую-бы то ни было роль на международной арене. Именно этот аспект споров относительно Вьетнама оказался столь болезненным и повлек за собой столь труднозаживающие раны.

Редко когда последствия действий той или иной нации оказались бы столь далекими от первоначальных намерений. Во Вьетнаме Америка утеряла связь с основополагающим принципом внешней политики, сформулированным Ришелье еще три столетия назад: «...Дело заключается в том, что предмет поддержки и силы, при помощи которых его поддерживают, должны находиться в геометрической пропорции друг к другу» (см. гл. 3). Геополитический подход применительно к анализу национальных интересов должен был бы дать дифференцированный ответ, что является стратегически важным, а что носит лишь периферийный характер. Следовало бы задать вопрос, почему Америка сочла для себя безопасным стоять в стороне, когда в 1948 году коммунисты завоевали значительную часть Китая, и восприняла как проблему национальной безопасности ситуацию в гораздо меньшей азиатской стране, лишившейся независимости сто пятьдесят лет назад и никогда не обладавшей независимостью в нынешних границах.

Когда в XIX веке Бисмарк, признанный мастер «Realpolitik», обнаружил, что два ближайших его союзника, Австрия и Россия, готовы столкнуться лбами из-за беспорядков на Балканах, находившихся в нескольких сотнях миль от германских границ, то четко и ясно заявил, что Германия в связи с Балканами воевать не собирается, ибо Балканы, по его словам, не стоили того, чтобы там сложил кости даже один-единственный померанский гренадер. Но Соединенные Штаты в своих внешнеполитических расчетах подобными алгебраическими формулами не пользовались. В XIX веке столь трезвый и искушенный политик, как президент Джон Квинси Адаме, предостерегал своих соотечественников, что им незачем устраивать вылазки за рубеж в поисках «чудовищ». И все же вильсонианский подход к вопросам внешней политики не делал различия между подлежащими уничтожению чудовищами. Универсалистски трактуя мировой порядок как таковой, Вильсон и его последователи не снисходили до конкретного анализа сравнительной важности отдельных стран. Америка была обязана сражаться за то, что являлось правым делом, независимо от местных обстоятельств и в отрыве от геополитики.

На протяжении всего XX века один президент за другим провозглашал отсутствие У Америки «эгоистических» интересов; получалось, что ее основной, если не единственной, целью в области мировой политики является достижение всеобщего мира и прогресса. В этом плане Трумэн в инаугурационном обращении 20 января 1949 года широковещательно поставил перед своей страной задачу построения мира, где бы «все нации и все народы были бы свободны избирать для себя наиболее, с их точки зрения, подходящую систему правления...». Не преследовалось ничего похожего на национальный интерес в чистом виде: «Мы не искали для себя новых территорий. Мы никому не навязывали свою волю. Мы не просили для себя привилегий, которые мы бы не предоставили другим». Соединенные Штаты «крепили» бы «мощь свободолюбивых наций, дающую возможность противостоять опасностям агрессии» путем предоставления «военных консультаций и имущества свободным нациям, желающим сотрудничать с нами в деле поддержания мира и обеспечения безопасности»[845]. Свобода каждой взятой в отдельности независимой нации становится национальной задачей для Соединенных Штатов, независимо от ее стратегической важности для Америки.