Дипломатия - Генри Киссинджер

Эти разногласия вполне можно было бы оставить на суд времени, тем более что Аденауэр отчаянно жаждал быть как можно ближе к Соединенным Штатам. А поскольку все германские руководители отдавали себе отчет в том, до какой степени велик разрыв в силе между Францией и Соединенными Штатами, то они и не собирались менять американскую ядерную защиту на большую преданность Франции вопросам политического характера.

Однако существовала одна проблема, где национальное несогласие между Францией и Америкой составило ее суть, и дело не терпело отлагательств: речь идет о контроле над военной стратегией в ядерный век. Здесь американское настоятельное требование относительно интеграции и французский призыв к автономии точек соприкосновения вообще не имели, и никакого буфера для сглаживания разногласий не существовало. Поскольку мощь ядерного оружия оказалась беспрецедентной, история не в состоянии была предложить надежной аналогии для формулирования ядерной стратегии. Для любого из политических деятелей полетом с завязанными глазами являлась попытка оценить влияние новой технологии как на политику, так и на стратегию; выводы на эту тему носили чисто академический, теоретический характер, ибо эмпирический опыт или конкретные данные отсутствовали.

В первое десятилетие послевоенной эры представлялось, что ядерная монополия превратила мечты Америки о всемогуществе в явь. Но к концу 50-х годов становилось очевидно, что любая из ядерных сверхдержав вскоре окажется в состоянии навлечь на другую такой уровень опустошения, какое не способно было вообразить ни одно из прежде существовавших обществ. Само сохранение цивилизации, таким образом, оказывалось под угрозой.

Осознание этого стало первоосновой грядущих революционных перемен сущности международных отношений. Хотя вооружение постоянно совершенствовалось, разрушительный эффект его вплоть до конца второй мировой войны все еще оставался довольно ограниченным. Войны требовали широчайшей мобилизации ресурсов и живой силы, для накопления и собирания которых требовалось время. Потери росли относительно постепенно. Теоретически войну можно было остановить задолго до того, как она выйдет из-под контроля.

Поскольку военный потенциал можно было увеличивать в относительно малых пропорциях, само предположение, будто в распоряжении государства может образоваться мощь, избыточная для достижения разумных политических целей, представилось бы невероятным. И все же в ядерный век произошло именно это. Центральной стратегической дилеммой сверхдержав стало не накопление дополнительной мощи, а подчинение конкретным целям находящегося в их распоряжении арсенала. Ни одной из сторон так и не удалось развязать этот гордиев узел. Политические трения, которые ранее почти обязательно привели бы к войне, сдерживались страхом ядерного столкновения, что создавало порог риска, благодаря которому полстолетия сохранялся мир. Но подобное положение дел также влекло за собой чувство политической безнадежности и делало вызов неядерного характера более реальным и более частым. Никогда еще разрыв между сверхдержавой и неядерным государством не был столь велик; и никогда еще он не был столь «бумажным». Ни Северной Корее, ни Северному Вьетнаму американский ядерный арсенал Не помешал достигнуть поставленных целей, даже в ходе противостояния американским вооруженным силам; да и афганским партизанам не мешали ядерные возможности Советского Союза.

Впервые в истории наступление ядерной эры позволило изменять соотношение сил посредством прогресса, имевшего место исключительно в пределах территории одного суверенного государства. Приобретение одной конкретной страной атомной бомбы меняло соотношение сил более существенно, чем любые территориальные завоевания прошлого. И все же, за единственным исключением израильского удара по иракскому ядерному реактору в 1981 году, ни одна страна за всю историю «холодной войны» не прибегала к силе, чтобы предотвратить такого рода нарастание мощи противника.

Ядерный век превратил стратегию в устрашение, а устрашение — в эзотерическое интеллектуальное упражнение. Поскольку устрашение проявляется только негативно — посредством событий, которые на самом деле не происходят, и поскольку никогда невозможно продемонстрировать, почему именно не произошло то или иное событие, становится исключительно трудно оценить, является ли нынешняя политика наилучшей из возможных или просто достаточно эффективной. Ибо, быть может, устрашение было даже ненужно, поскольку невозможно доказать, собирался ли противник атаковать вообще. И наличие столь бесконечно малых, не поддающихся учету факторов заставляет внутригосударственные и международные споры колебаться в диапазоне от пацифизма до непреклонности, от парализующих сомнений до безграничной уверенности в собственных силах и от недоказуемых оборонительных теорий до нереализуемых теорий контроля над вооружениями.

Потенциальный источник напряжения любого союза — возможность расхождения интересов — лишь усиливается подобной неопределенностью. С исторической точки зрения нации в общем и целом, хотя и далеко не всегда, старались держаться заключенных союзов, ибо отказаться от союзника считалось гораздо более рискованным, чем выполнить взятые на себя обязательства. В ядерный век это правило более не было аксиомой: отказ от союзника означал лишь потенциальную опасность, зато участие в ядерной войне на стороне союзника гарантировало немедленную катастрофу.

Чтобы сделать ядерное устрашение еще эффективнее, Америка и ее союзники имели все основания подчеркивать как неотвратимость, так и свирепость реакции на вызов. Как сделать угрозу более достоверной, но вместе с тем уменьшить масштабы опустошения, если стратегия устрашения не сработает? Америка обрела еще больший стимул найти способ сделать ядерную войну более предсказуемой по конкретным показателям и менее катастрофичной. Конкретное определение целей, централизованное командование и управление, а также стратегия гибкого реагирования стали в высшей степени модными в среде американских интеллектуалов от обороны. И все же все американские союзники отвергли эти меры, ибо опасались, что, если ядерная война станет более предсказуемой в цифровом плане и более терпимой, это лишь поощрит агрессию. И вдобавок в последний момент Америка может все отыграть назад, так и не разрешив пустить в ход свой ядерный арсенал, несмотря на ограниченный стратегический выбор, так что Европа может оказаться лицом к лицу с обоими худшими из зол: снижением уровня устрашения для противника и отказом от воплощения в жизнь ядерной стратегии. Страхи эти были далеко не тривиальны. Вряд ли тривиальными были и опасения, связанные с озабоченностью американских руководителей проблемой множества пусковых кнопок в связи с наличием автономных французских и английских ядерных сил. Если европейские силы надумают ударить по Советскому Союзу, то могут тем самым вовлечь Америку в ядерную войну. Ибо в высшей степени возможно нанесение Советами удара возмездия по Америке, чтобы та не извлекла выгоды из ущерба, нанесенного им. Однако еще более вероятным сценарием оказался бы тот, когда ответ Советского Союза на удар американских союзников оказался бы столь мощным, что встал бы вопрос, может ли Америка сидеть сложа руки, когда опустошают территорию ее ближайших союзников, независимо от того, чем это спровоцировано.

И потому американские лидеры были преисполнены решимости избежать вовлечения США в ядерную войну против их воли. Решение пойти на риск уничтожения собственного общества было и так достаточно одиозным, чтобы в дополнение к нему беспокоиться, не будет ли оно навязано союзниками. С другой стороны, американское «решение» подобной дилеммы — отказ союзникам в самостоятельности действий — противоречило всем историческим кошмарам европейской истории. Европейские лидеры были слишком знакомы с ситуацией, когда либо им самим приходилось оставлять собственных союзников, либо те бросали их, причем по причинам, намного менее уважительным, чем ядерное опустошение. С их точки зрения, само их выживание зависело от того, удастся ли им предотвратить в максимальной степени выбор Америкой варианта отмежевания от Европы в случае реальной перспективы возникновения ядерной войны, или, если таковое не удастся, от наличия в их распоряжении дополнительной подстраховки в форме национальных ядерных сил. Разница в американском и европейском подходе к вопросам ядерной стратегии представляла собой неразрешимую дилемму. Желание Великобритании и Франции сохранить определенный контроль над принятием решений, влияющих на их судьбу, было понятно и находилось в соответствии с их историческим опытом. Но и американская озабоченность возможностью нагнетания ужасов ядерного века посредством изолированной инициативы союзников имела под собой также весьма веские основания. С точки зрения устрашения, было, бесспорно, определенное достоинство в том, что британцы и французы оказались преисполнены решимости создать дополнительные центры принятия решений; положение агрессора окажется более сложным, если в расчет придется принимать существование независимых ядерных сил. С точки зрения наличия терпимой стратегии ведения войны, настойчивое требование Америки относительно объединенного контроля в равной степени имело смысл. Конфликтный характер озабоченности каждой из сторон исключал примирение и отражал попытку наций предопределить собственную судьбу в беспрецедентных обстоятельствах и перед лицом непредсказуемых опасностей. Реакцией Америки на дилемму была попытка «разрешить» ее; де Голль же. полагая ее неразрешимой, стремился укрепить французскую независимость.