Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века - И. Потапчук

Бороздин объясняет, что он только раз и просил денег от Седковой, 10 или 15 рублей, да и тех она не дала. Но трудно предположить, чтобы он, совершив ясное для него по своим последствиям дело, ограничился только такою скромною просьбою. Притом, мы имеем два конца в цепи его требований. У нас есть записочка Седковой от 1 июня, где написано, что дано Бороздину 500 рублей и Лысенкову 500 рублей. Седкова объясняет, что думала, что так деньги эти — тысяча рублей — будут между ними разделены. Записку же она писала, конечно, не в ожидании следствия. Это начало выдачи. А конец — в окружном суде. Седкова говорит, что Бороздин отказался явиться в суд для утверждения завещания? и он сам это подтверждает. Толкуют только причины этого они разно. Он, по его словам, хотел посмотреть, как пройдет завещание на суде, чтобы подтвердить свою подпись в суде уже вне опасности споров против подлинности завещания. 5 июня был заявлен Алексеем Седковым спор о подлоге. Чего же больше? Оставалось отступиться от этого темного дела, в котором чувство благодарности могло привести на скамью подсудимых. Но нет! Бороздин 19 июня является в суд и своим торжественным удостоверением придает окончательную силу завещанию.

Очевидно, он ждал чего-то другого. Это другое, по словам Седковой, были деньги. Из показания Ольги Балагур мы знаем, что он их получил. Она видела, как он пересчитывал сотенные бумажки в конверте и получал вместе с ними вексель и свои оставленные в заклад Седковой аттестаты. Балагур прямо говорит, что присутствовала при этом мелочном и исполненном взаимного недоверия торге свидетельскою совестью. Подтверждается ее показание векселем на имя Карганова в 500 рублей. Он не отрицает его получения, но говорит, что вексель этот ничего не стоил, ибо был дан на два года. Но зачем тогда было его брать, и разве нельзя его дисконтировать? Бороздин понимал важность своего показания и решился выжать из Седковой все, что можно. В то время, когда другие свидетели послушно шли свидетельствовать в суд, он уперся и получил деньги. В середине между получениями, после совершения завещания и при утверждении его в суде, есть, по показанию Седковой, еще одно — недонос о подлоге. Она говорит, что он явился к ней после предупреждения ее Лысенковым и читал какой-то протокол, который грозился отправить или отнести к прокурору. Стали торговаться. Сошлись на тысяче рублей. Вы можете ей верить или нет, но мне кажется, что крайние звенья цепи, полученные Бороздиным, делают и это получение правдоподобным. Стоит припомнить письмо Петлина: «Примите благой совет, дайте Бороздину просимое», стоит припомнить ночное странствие Петлина с Ириною Беляевой к памятнику Екатерины, будто бы за тем, чтобы дать Бороздину возможность узнать, действительно ли завещание было написано после смерти Седкова, как будто этого нельзя более спросить у Седковой и самого Петлина. До утверждения завещания Бороздин ничем бы не рисковал: не являясь в суд, он всегда мог бы сослаться на то, что был введен в заблуждение. После утверждения донос уже немыслим — это будет самообвинение. Поэтому самое удобное время для угрозы доносом между писаньем завещания и рассмотрением его в суде. Что касается до скромной просьбы о присылке 10—15 рублей, то размер ее объясняется, по моему мнению, тем, что все, что можно было получить с Седковой, было уже получено, и что она писалась в то время, когда после заседания суда нельзя уже было угрожать и упорствовать. Этим объясняется и категорический отказ Седковой, и вызванная раздражением приписка Бороздина: «Отказывая, вы меня станете дразнить, а я, право, вам добра желаю...» И подсудимый Петлин не может отговариваться незнанием того, что он делал, давлением на него авторитета закона в лице нотариуса и влиянием «плачущей женщины». Он — человек, испытавший жизнь, и в боях бывавший, и домами управлявший. Его зовут к совершенно незнакомым людям, держат целый вечер вместе с товарищем, затем увольняют за смертью хозяина, а потом опять посылают и предлагают подписать очевидную, явную ложь, предлагают прописать в выражениях, не допускающих сомнений, будто бы он видел и слышал то, чего не было...

Все это делается с незнакомым человеком, которого потом тревожат явкою в суд и опять заставляют лгать. Но разве возможно это в действительности? Разве человек, незаинтересованный в подделке завещания, а действительно чужой, не сказал бы самому себе, что между «авторитетом закона» и лжесвидетельством отношения самые враждебные, которых никакой нотариус изменить не может; не сказал бы окружающим: «Позвольте, однако, вы меня, продержав весь вечер, уговариваете подписать завещание, потому будто бы, что этого желал покойный. Но я его не знал, я вас не знаю, я не могу вам верить, да и за кого, наконец, вы меня принимаете с вашими предложениями?». Ничуть не бывало: он прямо подписывает и затем уже становится советником Седковой, входит в ее интересы, пишет ей письма, советует беседовать интимно с прислугою и дело, к которому отнесся с таким доверием, уже называет «известным вам милым делом». Это ли положение человека, случайно и по-военному прямодушно попавшего в милое дело? Да и случайно ли попал он в свидетели? Он жил на одной лестнице с Седковыми и был знаком с «девицею Аришею», как ее описывал Виноградов. Свойства этого знакомства понятны, и не для обмена же мыслью оно было заведено. Ирина могла быть связующим звеном между Седковой и Петлиным, нравственную крепость которого барыня, конечно, могла понять из неизбежной болтовни служанки. А людей она видела столько, что могла научиться их разбирать по довольно тонким чертам. Этим предварительным заочным знакомством объясняется приглашение Петлина. Действовал ли он бескорыстно, указывают 200 рублей, полученные им в день утверждения завещания, и записка с просьбою о 100 рублях с прибавлением «дадите — жалеть не будете». Свои последующие отношения к Седковой он объясняет тем, что был под давлением Ирины. Но вы ее видели, господа присяжные заседатели. Это личность, быть может, готовая урвать ушко из общей добычи, но во всяком случае, без собственного почина. И ужели Петлин мог быть в ее руках послушным орудием? Ужели она его, как малое дитя, без воли и желания с его стороны водила ночью к памятнику Екатерины для заговоров с Бороздиным, водила к помощнику пристава Станкевичу, заставляла писать письма о «милом деле» и диктовать своей жене донос против себя самого. Это не в порядке вещей. А между тем все это было. Кто же был в этом старший, кто действовал, кто распоряжался?

Вы не затруднитесь сказать, что это был Петлин, и что Ирина с своими сведениями кое о чем была послушным и прибыльным орудием в его руках. Через нее он мог действовать угрозами и постоянным томлением на Седкову, через нее, живя в одном доме, иметь постоянный надзор за ее барынею. Там, где Бороздин действовал один, он мог действовать через Ирину; когда угроза доносом со стороны Бороздина удалась так хорошо, присылается и Беляева с требованием денег. Но характер у Седковой неровный, да и измучили ее, должно быть, очень — она вспылила и выгнала Арину вон. Тогда вопрос о доносе стал иначе. Он был написан. Припомните, однако, что он пишется под диктовку Петлина его женою в присутствии Тениса и Медведева. Они пойдут и скажут Седковой. Она испугается и пришлет деньги, а не испугается их рассказа, так испугается записки Станкевича, который ей пишет: «Ко мне поступил донос на вас, но прежде, чем дать ему ход, я хотел бы поговорить с вами». Действия Станкевича не подлежат нашему обсуждению, но есть основание предположить, что он не отнесся серьезно к доносу Ирины, приходившей с Петлиным, потому что не послал его в сыскную полицию или не приступил сам к дознанию, а доложил о нем приставу только после жалобы Седковой на вызов ее в участок.

Быть может, Петлин, который был знаком в участке, убедил его в неосновательности доноса, который и сам по себе, никем не подписанный, содержал лишь голословное заявление о подлоге чеков и о вывозе имущества, ни словом не упоминая о подлоге завещания. Станкевич счел только за нужное вызвать Седкову, чтобы спросить у ней, где живет Ирина, хотя, как кажется, это удобнее было бы сделать по справочным листкам участка и сведениям адресного стола. Очевидно, что донос безымянный и неосновательный, даже с точки зрения местного полицейского чиновника, не должен был получить дальнейшего движения, и весь результат его для заинтересованных лиц состоял лишь в получении Седковой повестки из полиции. Повестка, однако, произвела совершенно неожиданное для Петлина действие. Седкова пошла жаловаться. Вымогательство, ловко задуманное Петлиным, который, соорудив донос, стоял все-таки от него в стороне, не удалось, но зато следствие, возникшее из этого случая, как мне кажется, удалось вполне. Корыстные цели Петлина очевидны. Его записка: «Дайте Б. просимое» явно указывает, что он был заинтересован в том, чтобы получить свой гонорар. Он отрицает всякие сношения с Седковой. Но как объяснить историю с векселем в 5 тысяч рублей, который он разорвал после того, как он был ею объявлен подложным. Если бы он был получен за действительные услуги, как деньги, а не составлял орудия или плода нового вымогательства, рассчитанного против Седковой, то он не расстался бы с ним так легко. Ведь это все-таки была ценность в несколько тысяч. Таковы действия Петлина, подлежащие вашей оценке.