Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века - И. Потапчук

Двое других свидетелей — Шелемпанский и Циллиакус. Мне почему-то не думается, чтобы уклончивое, обоюдоострое, недосказанное показание Шелемпанского во многом помогало Лысенкову; что же касается до Циллиакуса, то его показание связано с свидетелем Загорским, который, обижаясь и гневно относясь к вопросам, рассказал вам о каком-то векселе, данном юным аристократом на 6 тысяч рублей взамен 2 с половиной и носившем на себе имена Циллиакуса и Лысенкова. Не станем, впрочем, касаться истории этого, во всяком случае, странного векселя, для регулирования уплаты по которому понадобилось даже вмешательство канцелярии градоначальника... Едва ли вообще эти показания указывают на особую нравственную твердость г. Лысенкова. Для этой твердости большим испытанием должно было быть положение Седковой, которой нужен руководитель и от которой можно получить хорошие деньги. Повторяю, г. Лысенков не мог же, в самом деле, быть праздным свидетелем тому, что делалось ночью 1 июня в квартире Седкова. Он получил за свое содействие 6 тысяч рублей, говорит Седкова, да 1 тысячу рублей на Бороздина, не считая 8 тысяч рублей, полученных по возможности следствия и 2 с половиной — 3 тысячи на расходы по счету издержек на завещание. У ней не могло быть этих денег, этих 18 тысяч рублей, скажут нам. Отчего же не могло? Она получила с текущего счета в начале июня 31 тысячу рублей, затем, в течение лета, внесла обратно 23 тысячи рублей и при начале следствия успела с большой ловкостью взять все, что оставалось — 19 тысяч, следовательно, летом же она взяла из 23 тысяч еще 4 тысячи рублей. Таким образом, у ней было в течение июня, июля и августа 12 тысяч рублей. Но в доме, кроме того, оставались деньги — 25 тысяч рублей от Потехина, да другие суммы, быть может, даже выигрышные билеты в количестве 20, о которых она здесь говорила. Не забудьте, что был сундучок, тщательно наполненный и увязанный. Конечно, не «дневники» и не «путь к истинной жизни» были в нем, а ценности. Поэтому она могла иметь нужные для составителей деньги, тем более, что 8 тысяч рублей были ею даны уже после начала следствия, когда она получила и остальные 19 тысяч рублей.

Первая выдача в 6 тысяч была произведена, по словам Седковой, 1 июня. Так, 6 июня в приход счета общества взаимного кредита, введенного по взносам Лысенкова, значится 5 тысяч 610 рублей; эти деньги выручены за продажу бумаг Юнкеру, возражает Лысенков. Вот и два его счета на 5 тысяч 800 рублей. Но из каких денег приобретены эти бумаги? Из денег, данных отцом. Но ведь отец отдал дочерние деньги 17 мая только для спасения сына от настойчивых кредиторов, а не для покупки бумаг, немедленной продажи их и внесения на текущий счет.

Разве для этого брал Лысенков достояние сестер? Разве можно было вносить 5 тысяч 600 рублей на текущий счет, когда почти на двойную сумму есть неудовлетворенные кредиторы и шуба в закладе... И потом, что это за счеты. Один написан на имя Лысенкова, другой на имя «господина»... Где доказательства, что это были бумаги, действительно принадлежавшие Лысенкову, а не взятые им на комиссию? Ведь он не ограничивался одной строго нотариальной деятельностью, а занимался и другими операциями. История с векселем графа Нессельроде это показывает. Можно ли думать, что, бросив часть денег, полученных от отца, на растерзание кредиторам, Лысенков не отдал бы остальных денег сестрам, которых они достояние, а стал бы заниматься покупкой бумаг, когда у него за спиной взыскание и описи? Во всяком случае, чем же жил все лето Лысенков? Где указания на те суммы, которые ему были необходимы, чтобы вести широкую жизнь, чтобы содержать свою контору, которая стоила очень дорого. Его расходы превышали доходы по конторе, иначе не было бы долгов. Он говорил, что не все вносил на текущий счет — может быть, но тогда это не опровержение слов Седковой; если же вносил все, то где же доказательство законности приобретения 5 тысяч 600 рублей, внесенных 6 июня, после составления духовного завещания, несмотря на то, что деньги эти были по его указанию получены им 28 или 30 мая.

Таким образом, оправдания Лысенкова распадаются. Он запутался в делах, кидался на разные способы приобретения, был стеснен кредиторами, не предвидел средств прожить лето, и, наконец, злая судьба послала ему Седкову. Совершить ей нотариальное завещание было опасно, он сковывал бы себя неразрывно с ее преступлением. Гораздо безопасней домашнее. Он, пользуясь своим авторитетом и знанием дела, может без труда это сделать. Рукоприкладчик и переписчик — с виду люди добрые и простые. Последнему продиктуется завещание. Свидетели тоже найдутся, подходящих людей, падких на наживу и прижатых обстоятельствами, всегда можно найти; один даже под рукою, Бороздин. Надо только, чтобы они понимали, что делают, и тогда они друг друга укрепят до конца утверждения и будут охранять после него, зная, что неосторожность, неловкость одного повлечет за собою ответственность всех. Они будут наблюдать друг за другом. Важно только сцепить их, как звенья, в одну преступную связь. Для этого личного участия руководителя не нужно, нужен только авторитет, апломб, а не руки. Следа участия не останется, и даже когда они, паче чаяния, попадутся и станут ссылаться, то можно будет сказать: «это люди, которые тонут и хватаются за меня, думая, что моя невиновность, которая очевидна, ибо где же материальные следы моего участия,— спасает и их. Они клевещут на меня, чтобы купить себе свободу. Где моя подпись? Разве я удостоверял, что Седков просил подписаться, разве я подписался за него?» Но все-таки даже такого, так сказать, духовного участия, нельзя принять даром, из одного расположения. Опасность все-таки существует. Отсюда понятно требование 6 тысяч рублей и еще 8 тысяч, когда опасность, действительно, наступила, когда началось следствие.

Если бы Лысенков не участвовал в деле, то он не продолжал бы своих отношений с теми, кто в нем участвовал. Он не удалялся от Седковой, зная, что она может попасть не нынче-завтра на скамью подсудимых. Он не прогнал Бороздина, который в его глазах должен бы стать человеком, негодным для серьезных и чистых деловых отношений. Между тем он ездит к Седковой, пишет ей письма, дружит с Бороздиным, оказывается в вокзале царскосельской железной дороги, когда нужно уломать Киткина, хранит у себя завещание и предварительный проект, дает письменные советы Петлину, совершает отсрочку Макаровой для выдачи сундучка. Он не спускается до сношений с Ириною Беляевой, но к нему обращаются все участники дела, через него сначала просят они денег у Седковой, от него получают свой пароль и лозунг, покуда один из них, Киткин, не вытерпев по молодости лет, не рассказывает следствию «все как было». Он обдумывает, распоряжается, диктует; он же требует от Седковой заслуженных денег и, соболезнуя о корыстолюбии и склонности к доносам Бороздина, берет для него 1 тысячу рублей и советует уплатить ему за молчание другую; он, наконец, представляет счет пошлинам свыше 2 тысяч рублей — тем пошлинам, которые исчислены в определении суда в 29 рублей. Правда, свидетели не дети и понимали, что делали, но нельзя, однако, отрицать, что присутствие нотариуса действует успокаивающим образом, что Бороздин, никогда не знавший Седковой, никак не появился бы на завещании ее мужа, если бы между ними не был посредником Лысенков, что завещание, сочиненное самою Седковой или Тенисом, никогда не было бы так безупречно с формальной стороны, что утверждено судом, несмотря на спор о подлоге, если бы по нему не прошла опытная в нотариальных делах рука.

Перехожу к Бороздину. Виновность его очевидна из его подписи. Он, человек опытный и по летам и по службе, не мог не знать, что утверждать на завещании то, чего он не видел,— преступно, потому что несколько таких подписей могут содействовать неправому приобретению имущества. Он знал, что то, что он пишет, есть ложь, ложь официальная и требуемая от него с определенной целью. В его лета не относятся к подобным вещам легкомысленно. Он объясняет свой поступок благодарностью к Лысенкову. Но за что эта благодарность? Он вел свои дела, имел доверенности и поручения, был человеком развитым и юридически образованным. Быть может, Лысенков и поручал ему исполнять какие-нибудь письменные или судебные работы, быть может даже, он был при конторе Лысенкова на всякий случай, когда бывают необходимы свидетели самоличности, чем-нибудь вроде облагороженного иверского свидетеля, но во всяком случае, вознаграждение, которое он получал от Лысенкова, получалось им не даром, а за действительный труд, совершаемый с знанием дела и с несомненной представительностью. Тут был обмен услуг, продажа труда, и следовательно, об особой благодарности не могло быть и речи. А для того, чтобы совершить из благодарности не только лживый поступок, но даже и преступление, необходимо, чтобы благодарный был облагодетельствован так, что ему не жаль затем ни чести, ни совести, лишь бы видел благодетель его признательность. Но где признаки таких отношений между Лысенковым и Бороздиным? Их нет, поэтому он сделал подложное свидетельство из других поводов. Но эти другие поводы, по логике вещей, могут быть только корыстью. Бороздин привык жить с известными удобствами человека, принадлежащего к обществу. Он занимал летом, по выходе из долгового отделения, комнату, за которую платил 120 рублей в месяц, в то самое время, как закладывал иногда свое платье и часы. У него большая семья — шесть человек детей. Привычки к внешней представительности должны быть удовлетворяемы, семью надо содержать, а занятий постоянных нет. Пресмыкаться в приемных у нотариусов, ожидая зова в качестве свидетеля, унизительно, невесело, да и не особенно прибыльно. А деньги нужны, тем более нужны, что, как вы слышали от свидетеля Багговута, был вексель, который необходимо было выкупить во избежание неприятностей. Он и был выкуплен или иным образом погашен им. Тут-то кстати явилось предложение Лысенкова дать подпись на завещании Седкова.