Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века - И. Потапчук

Если принять высказанное уже здесь предположение, что он умер в обмороке, то как объяснить то, что, не приходя в себя, он, однако, покрылся одеялом с головой, поворачивался на другой бок, и все это в то время, когда члены его окоченели под холодным дыханием смерти. Очевидно, он умер еще до вечера, днем, прежде поездки жены к Лысенкову. Эта поездка объясняется, затем, легко. Седков умер. Завещания нет. Проект не послужил ни к чему. О законной вдовьей части Седкова могла и не знать. Итак, она остается без средств. Что же делать? Конечно, ехать к знакомому знающему человеку за советом. Этот человек — Лысенков. Но сказать ему, что муж умер, у него неудобно, могут услышать, в конторе всегда топится народ. Лучше пригласить его к себе и тут сказать правду. Лысенков соглашается приехать, не зная о смерти Седкова. Это очевидно из того, что он взял с собой писца Лбова, которого потом пришлось удалить. По дороге, конечно, по совету Лысенкова, Седкова заехала за Медведевым как за свидетелем. Как они приехали, нотариус потребовал еще свидетелей. Явились Петлин и его знакомый Лисевич. Стали писать нотариальное завещание в ожидании, пока уснувший, по словам Седковой, больной проснется и придет «в здравый ум и твердую память». Затем Седкова позвала Лысенкова в комнату мужа. Здесь-то и разъяснилось все. Лысенков говорит, что Седков был жив, но мы знаем, что в это время, около приезда Флитнера, он был уже, несомненно, мертв и, вероятно, только мешал своим застывшим миром спокойствию совещаний, так что его накрыли с головой. Здесь Седкова должна была сказать все Лысенкову и просить совета и помощи. Она говорит, что Лысенков запросил громадную сумму в 12 тысяч рублей. Насколько это справедливо, решить трудно. Лысенков знал, что подвергает себя громадной ответственности за совершение подложного нотариального акта, он знал, что, скрепивши акт, он явится и первым обвиняемым, по старой поговорке: где рука, там и голова. Поэтому требование такого вознаграждения понятно. Но еще понятней боязнь ответственности, которая, по моему мнению, могла заставить Лысенкова отказаться вовсе от совершения нотариального завещания. Хотя последнее толкование и выгоднее для Лысенкова, но я невысоко ценю и эту боязнь ответственности. Это не широкая боязнь дурного и преступного дела, это узкий личный страх, не помешавший ему не побояться ответственности тех, кого он завлек в это дело и посадил здесь перед вами. Во всяком случае, какое бы толкование ни принять — не сошлись ли в цене, или страх ответственности подействовал — несомненно, что Лысенков, войдя к Седкову, увидел, что тот уже мертв и что его обязанности кончены, оставалось удалить свидетелей. Но сделать это просто и прямо, объявить, что Седков умер, неловко. Могут возникнуть сомнения, неудовольствия. Поэтому лучше пусть это будет неожиданной вестью для всех.

И вот Лысенков говорит: «Что-то подозрительно, пошлите за доктором». Доктор объявляет, что Седков мертв, вдова плачет, Лисевич и Петлин уходят, а Лбова увозит Лысенков. Вы видели и слышали Лбова. Этот человек нем, как рыба, и совершенно непроницаем, но он служит у Лысенкова, и ему владеть какой-либо тайной своего принципала не приходится. Но чрез некоторое время Лысенков возвращается назад. Здесь мы встречаемся с резким противоречием в показаниях Лысенкова и прочих подсудимых. Я не возвращался, говорит он. Он вернулся, содействовал, советовал, ободрял, диктовал, говорят Седкова, Петлин, Тенис и Медведев. Двое последних так просто и откровенно во всем сознаются, что нет основания им не верить; они не имеют и основания лгать.

Какая выгода им от привлечения Лысенкова к делу? Ведь они не ссылаются на его влияние на них, на его нотариальный авторитет. Их виновность сложилась особо. Тениса привез полусонного Медведев, и он машинально написал то, что ему продиктовано, не разбирая хорошенько смысла диктуемого. Медведев подписался сам, сознательно, по доброте душевной и «в память дружбы с покойным». Для него не было нужно уговоров нотариуса. Поэтому их показание заслуживает веры. Привлечение Лысенкова не ослабляет их вины, бесполезно для них, а оговаривая его, напрасно они брали бы тяжелый и бесцельный грех на душу. Итак, им можно верить. Можно верить и Седковой. Нельзя же думать, чтобы она сама, своим умом смастерила всю сложную махинацию подделки завещания, чтобы она знала, кому, что и как писать и подписывать. Ведь на ее проекте подписей свидетелей и рукоприкладчика в их узаконенной форме обозначено не было. Да и могла ли она найтись в деле, в котором и знающий человек, нотариус, умыл руки? Конечно, нет. Ей нужен советник, нужен юрист, человек формы и обрядов. Кто же мог быть таким лицом около нее? Петлин? Но мы познакомились достаточно с Петлиным. Он, как видно по разным данным дела, способен совершить деяние вроде того, за которое он судится, и потом собирать жатву с этого деяния угрозами и вымогательствами, но едва ли в нем можно видеть подстрекателя и руководителя в исполнении сложного и требующего ловкости замысла, да, кроме того, он не знал Киткина и Бороздина, откуда же мог надеяться он на них? Итак, не Петлин. Бороздин? Но он не был знаком с Седковой. Даже если бы он пришел и по делу, то ему сказали бы, что Седков умер, и он не стал бы беспокоить своим посещением. Лысенков уехал и Бороздина не видел, а завещание было, несомненно, составлено в эту ночь. Когда же мог явиться Бороздин? После полуночи? Это невозможно для незнакомого человека. Итак, не Бороздин. Не Киткин, потому что тот подписывал на следующий день. И если мы исключим Лысенкова, то подстрекателями на составление завещания, советниками и руководителями при составлении завещания явятся Тенис и Медведев.

Но взгляните на них, господа присяжные заседатели, и вы поверите их показаниям. Лысенков был необходим в таком деле и, конечно, присутствовал почти всю ночь у Седковой не из одного праздного любопытства. Он вернулся, чтобы оказать действительное участие в составлении завещания, и под его руководством оно пошло быстро. Послали за Киткиным, послали Медведева за Тенисом, призвали снова Петлина, и к раннему июньскому утру завещание было готово. Тенис ушел с 5 рублями, которыми потом хвастался перед товарищами, удивляясь добрым людям, которые за листок письма дали такую громадную для него сумму. На другой день подписали Киткин и Бороздин, а Седкова, выбрав разные бумаги и вещи поценней и уложив их в зеленый сундучок, отдала его своей приятельнице Макаровой. Денщик Виноградов, обмыв покойного с гробовщиком, сам уложил сундучок в ногах «генеральской дочери». Затем были написаны чеки задним числом, и Седкова, уверенная в дальнейшей ненарушимости своих прав, получила по ним в конторе Баймакова деньги.

Но всякое дело, совершенное несколькими лицами, всегда представляет в своем дальнейшем ходе разные непредвиденные обстоятельства, зависящие и от случая, и от характера участников. Если это дело — преступление, то и обстоятельства эти не всегда красивы и всегда небезопасны для тех, в чью пользу, главным образом, совершено преступление. Так было и тут. В то время, когда Седкова считала себя уже полной обладательницей имущества мужа и писала письмо его матери, в котором говорила о «неусыпных попечениях», которыми она его окружала (ночь составления завещаний она, действительно, провела без сна), участники завещания стали заявлять свои требования. Прежде всего, впрочем, ей пришлось выкупить из «дружеских рук» свой зеленый сундучок, оставив взамен его нотариальную отсрочку и услышав, если верить ее показанию, в первый раз грозное и непредвиденное слово — донос... Я не стану касаться этого происшествия. Вы сами слышали свидетелей Макарову и Карпова и оцените их показания. Обращу ваше внимание только на то, что обе стороны сознавали, что сундучок заключает ценности, немаловажные для Седковой, так как разговор об обмене сундучка на отсрочку длился, по словам Седковой, три часа в комнате незнакомого человека, причем за затворенной, или, по ее словам, даже запертой на ключ дверью, тщетно ожидала ее Ольга Балагур, уже раз приезжавшая за сундучком. Затем начались требования и вымогательства денег. О полученных суммах я скажу в своем месте, но думаю, что вообще в этом отношении можно полагаться на объяснение Седковой. Первая выдача — 500 рублей Лысенкову и 500 рублей Бороздину записана ею на лоскутике, который, очевидно, не предназначен для оглашения. Тут же записаны и гвозди, перчатки, шляпка, извозчик, так что счет имеет характер достоверный. Седкова говорит, что все выдачи шли через Лысенкова, кроме данных за неписание доноса Бороздину.

Но какая цель может ее заставить приурочивать имя Лысенкова к этим деньгам? Действуя под влиянием их, Лысенков давал ей корыстные советы, цели которых она не могла не понимать и не сознавать, что услуги, за которые платятся такие деньги,— услуги преступные. И, между тем, она заявляет, что воспользовалась именно такими услугами, не ссылаясь ни на бескорыстные и потому заслуживавшие доверия советы Лысенкова, ни на его к себе сострадание и расположение. Вглядываясь в действия отдельных лиц по этому делу, мы найдем подтверждение ее объяснений о деньгах, которые то за услуги, то за недонесение, то за компрометированную честь, то, наконец, за молчание свидетелей брались с нее самые бесцеремонным образом. Когда она почувствовала имущество в своих руках, ей стали грозить тем, что к утверждению завещания не явятся без особой платы; когда оно было утверждено, с нее взяли три тысячи на расходы и ее стали пугать словами протокол и прокурор; когда началось следствие, ее заставили заплатить за мнимое спасение от скамьи подсудимых 8 тысяч рублей. Скамья подсудимых все-таки осталась, а около 20 тысяч рублей денег, приобретенных преступлением, пристало к рукам принимавших в Седковой участие людей, оставив ей немного наличных средств и много векселей, ценность которых еще весьма загадочна.