У черты заката. Ступи за ограду - Юрий Слепухин

Когда Хуарес начал говорить о плане Пребиша, в зале опять стал нарастать шум. Слышалась какая-то возня, вроде приглушенной драки, кто-то пытался свистеть, люди переругивались все громче и громче; оратору приходилось все повышать голос, уже охрипший от напряжения.

— И таким образом отсрочить час, — выкрикивал Хуарес, — когда в нашей стране окончательно победят силы свободы и демократии! Этот час придет рано или поздно, компаньерос, олигархия обречена, но сроки ее падения зависят от нас с вами — от нашей стойкости, от нашей сплоченности, от нашей воли к победе! Мы знаем, что эта победа не придет сама, но мы знаем также, что в конечном счете только народ может решать свою собственную судьбу…

Шум между тем не утихал, а, напротив, с каждой минутой становился все громче. В конце концов оратор был вынужден замолчать. Сзади началась настоящая свалка — слышались крики, свист, потом вдруг зазвенело и посыпалось выбитое стекло.

— Кажется, началось, — озабоченно сказал Пико, продвигая Беатрис к двери.

Тотчас же, словно подтверждая его слова, сзади негромко хлопнул револьверный выстрел. Часть слушателей, стоявших перед Беатрис, шарахнулась к дверям, увлекая ее с собой, остальные стали проталкиваться к месту свалки.

Первое, что увидела Беатрис, когда толпа вынесла ее во двор, были мелькающие тут и там синие мундиры полицейских. Она потеряла из виду Пико и стала беспомощно оглядываться. В зале слышался рев драки, трещало дерево — очевидно ломали стулья. Раздалось еще несколько выстрелов.

— И ты туда же, соплячка! — накинулся на Беатрис черноусый полицейский с широким угреватым лицом. — А ну-ка, убирайся отсюда ко всем чертям! — Он схватил ее за плечо и толкнул по направлению к воротам.

— Как вы смеете! — крикнула она, едва удержавшись на ногах. — Ведите себя повежливее, иначе…

— Катись отсюда, я тебе сказал!!! — заорал полицейский, выкатывая глаза. — Я вот тебя заберу в казарму, там тебе так всыпят, что ты у меня узнаешь вежливость!

— Тише, сержант, тише, — сказал подоспевший вовремя Пико. — С дамами, даже молоденькими, полагается разговаривать не повышая голоса…

Он приблизил лицо к уху полицейского и шепнул доверительно: — Не стоит связываться, сержант, это дочь доктора Альварадо из министерства внешних сношений.

— Извините, сеньорита, — буркнул тот, приложил палец к фуражке и отошел.

— Видишь, бывшее положение дона Бернардо продолжает действовать даже на полицейские умы, — сказал Пико, закуривая. — А вообще он прав, всыпать тебе не мешало бы. Нашла с кем пререкаться!

— Он меня толкнул! — возмущенно сказала Беатрис. — Но что случилось, Пико?

— Как что, обычная полицейская провокация. Нанятые подонки затеяли драку, а защитники порядка не могли не вмешаться. Завтра напишут, что все это — действия коммунистов… Вот что, сейчас я тебя выведу на улицу, и поезжай домой. Деньги на такси есть?

Он оставил Беатрис за воротами и, расталкивая людей, поспешил к полицейской машине, куда уже повели группу задержанных, в числе которых он увидел Хуареса.

— Простите, лейтенант, — обратился он к распоряжавшемуся тут же полицейскому офицеру и достал визитную карточку. — Как юридический асессор профсоюза рабочих текстильной промышленности, делегатом которого является сеньор Хуарес, я протестую против его незаконного задержания. Митинг был разрешен федеральной полицией, и в момент возникновения беспорядков сеньор Хуарес находился на трибуне, что могут засвидетельствовать все присутствующие.

— Бросьте, доктор, — сказал офицер. — Он коммунист — этого вполне достаточно.

— Нет, лейтенант, — возразил Пико. — Поверьте мне, как юристу, — этого недостаточно. Вы нарушаете законы Аргентинской Республики. Я требую немедленно освободить сеньора Хуареса.

— Плевал я на ваше требование! — рявкнул офицер. — Прочь с дороги!

— На вашем месте, лейтенант, — сказал Пико, — я бы не афишировал воспитание, полученное в конюшне…

Через минуту он сидел в машине рядом с Хуаресом.

— Зря, доктор, — сказал тот. — Чего вы этим добились?

— Я ведь юрист, компаньеро. Мое дело — отстаивать соблюдение законов.

Хуарес скептически хмыкнул. Машина тронулась и пошла, подпрыгивая на неровной булыжной мостовой.

— А теперь вам, блюстителю законов, — усмехнулся Хуарес, — придется сидеть вместе с их нарушителем.

— Отчего же не посидеть в хорошей компании.

— А вы учли, что в стране не снято военное положение?

— Я все учел, компаньеро, — сказал Пико, доставая сигареты. — Даже то, что компания будет хорошей…

Перекрытие бункера обрушилось около половины второго — он запомнил время, потому что незадолго перед этим смотрел на часы. Света тогда уже не было, и ему пришлось долго держать перед глазами руку, где на запястье мерцал едва различимый в темноте венчик светящихся цифр, а потом он еще подумал, что времени прошло удивительно мало — ему казалось, что налет длится уже целые сутки. На самом деле прошло всего два с половиной часа.

Общее угрожаемое положение — vor-alarm — было объявлено в городе около одиннадцати вечера. Гудрун уже собиралась уходить — рано утром она должна была ехать в Мюнхен, где какой-то чиновник обещал навести справки относительно ее родителей. Когда медленно взвыли сирены, она побледнела и в ее глазах появилось знакомое затравленное выражение. «Включите радио», — попросила она; сирены продолжали выть мрачно и заунывно, за стеной суетилась квартирная хозяйка, наверное, собирала вещи. Когда нагрелись лампы, они услышали знакомый голос диктора ПВО: «…общем направлении Франкфурт — Регенсбург — Линц — Вена. Внимание, внимание! Сильные соединения вражеских бомбардировщиков, вторгшиеся в западные области рейха…» Он выключил приемник и сказал, что беспокоиться нечего — томми пролетят севернее. Но Гудрун была совсем девчонка, и к тому же — беженка, проделавшая под бомбами весь путь от Вартегау до Баварии; успокоить ее не удалось.

И она оказалась права. То ли проморгала служба воздушного наблюдения, то ли английские рейдеры неожиданно изменили курс, но не прошло и пятнадцати минут — они с Гудрун едва успели дойти до бункера, — как сирены взревели снова. Толпой овладела паника: осенью сорок четвертого года для немецкого горожанина не было более страшного звука, чем этот прерывистый, точно захлебывающийся от ужаса рев. Сигнал «acuta-alarm» давался только в обреченных городах, когда становилось ясно, что именно сюда направляется сегодня смерть, запертая в бомбовых люках «Ланкастеров» или «фортрессов».

Да, около входа в бункер началась в тот вечер настоящая свалка — как у трапа на шлюпочную палубу, когда корабль уже погружается. Страшным был визг и плач детей — их было тут очень много, и грудных, и побольше, и все они кричали так, словно на них уже падал огненный дождь фосфора, — но и этот отчаянный тысячеголосый вопль, и рвущий барабанные перепонки рев сирен — все это словно заглохло, когда он услышал самолеты. Однажды — уже позже, в Америке, — он пытался рассказать кому-то, как это выглядит, но его собеседник вряд ли многое понял. Об этом не расскажешь, это нужно услышать самому, собственными ушами — этот космический, выходящий за пределы всех земных представлений гул восьми или двенадцати тысяч мощных авиационных моторов, работающих в режиме предельной перегрузки, и услышать не со стороны (не так, как недавно слышали его англичане на побережье Ламанша или французы в своих северных департаментах), а именно здесь, в городе, на который с неотвратимостью потопной волны движется сейчас эта несущая смерть армада…

Протискиваясь к входу, толкая перед собой истерически всхлипывающую Гудрун, он еще успел посмотреть на небо. Над изломанной линией крыш в конце Бисмаркштрассе, за шевелящимся частоколом прожекторов, уже бушевал во мраке бесполезный фейерверк заградительного зенитного огня. Они были уже на лестнице, когда за их спиной, гася синие лампочки, встало и разлилось мертвенное, как лунный свет зимней ночью, магниевое сияние первых осветительных бомб.

Электричество погасло около полуночи, к этому времени в бункере уже было трудно дышать от дыма и газов, засосанных сверху вентиляторами. В темноте еще громче заплакали дети, раздались истерические выкрики, требующие запасных фонарей. Кое-где стали зажигаться, тускло мерцая в спертом воздухе, крошечные стеариновые плошки. Руки Гудрун, судорожно вцепившиеся в него, колотило как в лихорадке. Теперь, когда умолкли вентиляторы, можно было различать отдельные звуки в проникавшем снаружи грохоте. Иногда воздушная волна от особенно близкого взрыва с нестерпимым лязгом била в железные крышки аварийных люков, словно разъяренное чудовище бешено ломилось в бункер; иногда казалось, что в промежутке между двумя раскатами грома можно расслышать яростный сверлящий визг новой бомбовой серии, снижающейся прямо им на головы…