Штрафная мразь - Сергей Герман

Голубенко молча кивнул, Степанцов неопределенно пожал плечами, а сидящий у входной двери Привалов потянулся за кисетом с табаком.

— Чего молчишь? — повернулся Половков к Васильеву.

— Я уже все сказал, — тихо и внятно проговорил взводный. Его широкое скуластое лицо, высвеченное бликами оранжевого пламени, казалось угрюмым.

— Вот завтра мы и заплатим по полной. А за ценой не постоим! Заодно натанцуемся и наплачемся! Ладно!.. Как говорит наш контингент, будем надеяться на три вещи — авось, небось и фарт.

Ротный хлопнул ладонью по столу. Все разом притихли, стало тихо. Половков вынул из кармана часы. Коротко, зло, пресекая любые возражения объявил:

— Значит так. Как говорил легендарный комдив Василий Иванович Чапаев, на все, что вы тут наговорили — наплевать и забыть. Диспута не будет. На войне у каждого свой приказ, свой рубеж своя мера ответственности.

Щёлкнул крышкой часов.

— Сверим часы. Без трёх минут девять. Идите к своим взводам. Ждите дополнительных указаний.

Медленно отступала ночь. Над израненным полем рассеивался предрассветный туман.

В траншее было полно людей. Штрафники молча стояли группами, подняв воротники мешковатых шинелей и отвернувшись от холодного ветра. Люди в насунутых на пилотки касках, сидели на корточках, нянча винтовки в руках. Прижимались друг к другу, стараясь согреться. В темноте светились красные точки самокруток.

Притащили ящики с гранатами. Их несли, как знамена. Без энтузиазма.

Капитан Половков в эту ночь так и не прилег. Вместе со старшиной обходил взводы, проверял наличие боекомплекта и снаряжение.

Лученков увидел на плече ротного ППШ. На боку висела брезентовая противогазная сумка, из которой выпирали кругляки запасных дисков.

Коротковатая защитного цвета телогрейка была туго перепоясана офицерским ремнём, на котором висели нож и кобура ТТ.

Значит, ротный пойдет вместе со своей ротой.

Половков узнавал знакомые лица, кому-то ободряюще кивал. Отдавал распоряжения:

— Клепиков, пулемёт возьмёшь!

Клёпа тут же метнул из рукава в рукав колоду.

— Обижаете, товарищ капитан. Он всегда со мной!

Половков матюкнулся.

— Вот дал господь бойцов, мля! Одни карты на уме. Отставить пулемёт. Винтовку возьми! Увижу, что в бою менжанулся, уничтожу как класс. Не посмотрю, что вор!

Повернулся к крепкому низкорослому сержанту с рябоватым лицом.

— Шабанов, на пулемёт!

— Есть, товарищ капитан!

— Гулыга, держись рядом со своим архаровцами. Отвечаешь персонально за каждого. Спрошу с тебя!

— Без базара, командир!

— Шматко, застегните подсумок. Потеряете патроны!

Половков шёл дальше.

— Всем проверить оружие. — Солдаты расступались, и ему казалось, что вот оно фронтовое братство и совсем не важно, что он офицер, а они штрафники. Главное было в том, что они верили ему и готовы были за ним идти на смерть. Ощущение предстоящего боя, запах опасности и возможной смерти будоражили кровь и пьянили.

Взводный Васильев бережно, аккуратными затяжками добивал папиросу и говорил Голубенко:

— Ты не ссы, Саня, что кругом штрафники. Это у нас Мотовилов любит нагнать жути, мол — золотая рота, мрази, клейма ставить на них негде!

Васильев закашлялся, сплюнул на землю жёлтую тягучую слюну.

— Да! У нас каждой твари по паре! Есть власовцы, дезертиры, сволочи! Но в основном попавшие по собственной дурости. Крали, чтобы выпить, а потом по пьянке на баб лезли. А в бою если надо будет и огоньком поддержат и своим телом от пули закроют.

Голубенко, беря пример с опытного Васильева, снял шинель. На нём солдатская телогрейка, туго перетянутая кожаным офицерским ремнём. Ремень, предмет его особой гордости, генеральский. На пряжке вместо звезды герб СССР.

Васильев знает, что это подарок его родного дяди. Он командует соседней дивизией, но Голубенко под его крылышком не спрятался.

На поясе у него кроме кобуры с ТТ, саперная лопатка, пара гранат, подсумок с патронами, запасной диск для автомата, четыре гранаты РГД, похожие на пузатые банки со сгущенкой. За пазухой пара круглых дисков к ППШ. Еще по рожковому магазину в голенище каждого сапога. За спиной автомат.

У штрафников кроме винтовок и трофейных автоматов на ремнях ножи. Они имеются даже у тех, кто недавно прибыл с пополнением. Это, что-то вроде визитной карточки штрафника, его знака отличия.

Вообще зэки, они везде зэки. Они умудрялись доставать ножи и мастерить их из каких-то железок. И рукояти делали не простые, а наборные, в три цвета — белый, черный и серый. Из чего? Кто его знает.

Голубенко было не по себе. Это его первый бой. Конечно же страшно. Страшно даже не умереть, а струсить, опозориться в бою.

Немцы, похоже, чувствовали себя в безопасности. С определённым интервалом пускали осветительные ракеты.

К утру ракеты взлетали уже реже, а потом и вовсе перестали чиркать небо. И сразу всё потонуло в стылой мгле. Только лишь небо сияло над этой морозной мглой, подсвеченной холодным сиянием Млечного Пути. В тёмном небе светились далёкие, холодные звёзды. Далёкий нереальный мир в котором нет никакой войны. Идиллию нарушал лишь немецкий пулемет, который периодически лупил длинными злыми очередями.

В уши лез голос Васильева.

— Но боже тебя упаси, кого беспричинно ударить. Люди попадаются всякие. Один стерпит, а другой в спину шмальнёт. Им терять нечего, что так погибель, что так смертушка… Так, что если ты кого и наказываешь, то за дело! Понял меня?

В этот момент впереди взмыла осветительная ракета, ее трепетный неровный отсвет прошелся по лицам бойцов, которые с пугливой осторожностью сжались в окопе.

Ракета погасла, колыхавшийся в вышине сумрак сменился плотной ночной темнотой.

Лученков присел рядом с Гулыгой, уперев локти в колени и опираясь спиной на стенку окопа. Клёпа опустился напротив них на корточки. — по-арестантски. Какое-то время молчали. Потом Клёпа закурил и выдохнул вместе с дымом:

— Ну будет сегодня шухер! — Толкнул Лученкова, сунул ему в руку дымящийся окурок.

Приползли разведчики. Они ловко соскочили с бруствера, протиснулись между бойцов и пролезли в командирскую землянку.

Там уже находилось всё командование роты, командиры взводов, офицеры — агитаторы. Было влажно от мокрых шинелей, темно, тесно. Несколько фигур в шинелях загораживали стол, за которым сидел капитан Половков. Заслышав шаги разведчиков, Половков поднял голову, нетерпеливо сказал:

— Докладывайте!

Офицеры расступились. Старший группы разведчиков доложил, что в немецких окопах всё тихо.

— Здесь и здесь, — показал он пальцем на карте, — впереди траншеи, на ночь выставляют боевое охранение: по пулемету МГ-42 и человек по семь немцев. Скрытно пробраться можно вдоль ложбинки. Она походит как раз почти к траншее. Ну, а потом в ножи. Как только ракета погаснет. Пару секунд немцы ничего не будут видеть.

Перед самым рассветом Лученков попытался заснуть сидя у стенки траншеи. Мимо постоянно шлялся народ, задевал, кашлял, звякал, гремел котелками. Заснуть было невозможно. Только он отключался, как кто-нибудь его бесцеремонно толкал.

Узкий луч фонарика ударил ему в лицо. Протёр глаза, перед ним стоял отделенный.

— А?.. Чо?

— Через плечо! Вот держи.

Сержант сунул ему в руки две похожие на консервные банки гранаты с запалами.

В темноте траншеи разливали по кружкам и котелкам разбавленный спирт.

В морозном воздухе висел щекочущий ноздри густой водочный дух.

Норму не отмеряли. Пожилой старшина просто зачерпывал из фляги черпак, спрашивал:

— На скольких лить? Двоих? Троих?

Щедро плескал в подставляемую посуду воняющий бензином спирт, вздыхал.

— Эх, сынки, сынки! Может быть в последний раз!

— Пошел ты к черту! — матюгнулись сразу несколько голосов.

Штрафники жадно глотали, занюхивали рукавами шинелей.

Кто-то из пошутил:

— Ничего, скоро у фрицев сосисками закусим!

Послышался голос Клёпы, — Ага и прикурить, тебе фриц, тоже даст!

Самые предусмотрительные не закусывали, сворачивали самокрутки.

— Закуска, градус крадёт!

Опытные бойцы как огня боялись ранения в живот. Солдатская молва говорила, что если в желудке, что — то есть из еды, то это верная смерть.

Но спирт почему — то не брал…

«Господи, милость твоя безгранична. Спаси и сохрани, Господи!» — Выдохнул из груди задохнувшиеся от спирта слова Лученков. Черты лица его сморщились, рот открылся.

Клёпа атеист. Проглотив свою норму, снова встал в очередь.

Гулыга покосился на него.

— Не многовато ли будет, Миха?

— В самый раз. Клёпа норму знает!

Гулыга оскалился.

— Смотри мне, нормировщик. Я за тобой палить буду почище вертухая. Если при замесе вздумаешь лечь поспать, так я тебя пером разбужу. Усёк?