Под знаком Льва - Леон де Грейфф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прозаические напевы
Фрагмент
Под небом, где в разрыве облаковто синь мелькнет, то лучик позолоты, —кишенье обездоленных племен:невольники копаются. Илоты.
Людское море. Дюны голых телгрызут гранитный грунт осатанело,и вместо жемчуга сверкает поту них на бронзе тела.
Крошится гулкий камень. Тяжко бьюткирка и лом, прокладывая русло,где заструится паровозный дыми две стальных реки пролягут грузно.
Людское море. Дюны голых телгрызут гранитный грунт осатанело.С холма топограф смотрит в нивелир,как в окуляр артиллерийского прицела.
И, в жизнь сойдя с неписаных страницсвирепого ковбойского устава,в сомбреро, в джинсах жирный инженерна них бинокль, как пулемет, наставил.
С ног на голову все перевернуви опрокинувши пейзаж привычный,глядит прогресса злое божествосквозь призму линзы тахеометричной.Под небом, где в разрывах облаковто синь мелькнет, то лучик позолоты,кишит скопленье нынешних рабов.В гранитный грунт вгрызаются илоты.
Другие напевы
IОна — не глаза, а пламя,она — не уста, а пламя.И в памяти, словно в раме,останется это имя.Я душу оставил с ними —с очами ее, с устами.
Все прочее — так! Случайность.Куда я плыву? Не знаю.На розе ветров качаясь,ладья моя расписнаяв банальность, в гиперболичностьмою увлекает личность.
Она — не руки, а длани.Не длани даже — две лани.О, Сад моего Желанья,о, Сад Наслаждений… Длани,ласковые,как лани!
Все прочее — прах и ветер.Все пепел и пустоцветье.Заветнее нет на свете,наверное, ничего.В насмешку я похоронноспою своему Харону:мол, знай мое удальство!
Но где же она? Ответьте!Все прочее — пустоцветье.Пой песню, моя струна!
А песню подхватит ветер…На этом, на том ли светевернется ко мне она!
IIЧтобы это изречь,эмоций предостаточно, но малооказывается самого главного:стихотворного пустословия.
Все кристально просто в своей прозрачности:под силу клавишам клавицимбала,по зубам белозубому роялю,где родятся родниковые аккордышопеновской балладыили пьесы Шумана ли, Мусоргского,Шубертова экспромта, бетховенского андантеили адажио, илиБаховой фуги, нежной прелюдииДебюсси — но тольковсе это не по зубам рассудочной прозе.
Чтобы это изречь,эмоций предостаточно, но малооказывается самого главного:стихотворного пустословия.
Чтобы это изречь…Изречь? Но зачем и какого черта?Мои глаза прочли эту поэму,и уши мои услышали эту музыку…Пусть же останется неизреченнымто, что не по зубам рассудочной прозе!
IIIПодите к черту! Я непробиваем.Ты сердишься, читатель? И пускай!Меня перевоспитывать не надо.Не нравлюсь я? Другого почитай.
Я страсть как непривычен? Я не моден?Но это ли не рай и благодать!Когда грейффизм войдет однажды в моду,де Грейфф начнет прозрачнее писать.
Да, я безбожно смутен и нечеток.Да, я расплывчат, словно светотень.Но мой туман сродни ночному мраку,в котором вызревает юный день.
Меня перевоспитывать не надо:ведь я мудрее змия, почитай.Но если мудрый гад тебя пугает,то лучше земноводных почитай.
IVНелепое сердце в пучине абсурда,у бреда во власти,во власти крылатой возвышенной болии низменной страсти.
И радость, и смех — за какими горамивсе это осталось?Насуплены брови, тоска и отрыжка,изжога, усталость.Как реяла в небе веселая песня!Веселый сарказм накрывал с головою,и пьяные ягоды губ опьяняли,и вот под луною по-волчьи я вою.
Нелепое сердце в пучине абсурда,у бреда во власти,во власти крылатой возвышенной болии низменной страсти.
VNe dites pas: la vie etc. etc.]еап Moreas[61]Пыжась от счастья, восторгом взрываясь,одни восклицали: «Экая радость!»Я же испортил им разговор:все, мол, сплошная ересь и вздор.
Другие искали во мне участья.Кричали: «Господи! Что за несчастье!»Но я испортил и им разговор:все, мол, сплошная глупость и вздор.
Одни живут пустойМечтой,Другие ищут в мелком вздорегоре.
Я же, как из пагодывездесущий Будда, —и цветы и ягодыпрозреваю всюду.
Вездесущ, как ветери как ревизор,вижу: все на светебредни, чушь и вздор.
Сонатина в тональности ля бемоль
Смуглая ночь
Он пел.
Он пел, но никто на светене внял его песнопенью.
Сплетались певчие нити,с полночной сливаясь тенью:и нити звенящей бронзы,тоски его смертной нити,и нити поющей крови,и нити его наитья,и шелковые волокнасмятенных его мечтаний,свивавшиеся в аккордыв органной его гортани.Под рыжими волосамиработали струны мозга,а полночь смыкала створкисвоей тишины промозглой,а полночь угрюмой лапой,причудливой, как лекало,его воспаленный черепголубила и ласкала.
Он пел.
Но никто не слышалего небывалой песни.
В ней не было ни надрыва,ни проповеди, ни спеси, —лишь истинное звучанье,чистейшее, как молчанье.Звучанье влюбленной гуслы?[62]Гитара в руках цыгана?Пастушья свирель? Дыханьевосторженного органа?Не магия ли оркестра,где каждый мотив на местеи слышен тебе отдельнои все же со всеми вместе?Напев его был подобенмузыке запредельнойили речитативусудороги смертельной.Так пыточная пылаетболью во тьме кромешной.«Любимое — убиваем»[63], —промолвил нам Голос Грешный.
Он пел.
Но никто на светене внял его песнопенью.
Не вняли ни лес, ни полночьглухому его хрипенью.
Да разве могли деревьяуслышать его и слушать?У них ведь, как у двуногих,корой зарастают уши.
Он мог бы пронять их криком,как делает племя певчих,он мог бы визгливой нотойдробиться к ним и допечь их,но он ведь поет так тихои даже порою — молча,неправильно, непривычно,чудно и неправомочно,услышат ли в небе звезды,безжалостно полночь жаля,как черная мгла рыдаетво чреве его рояля?услышит ли ночь, ломаясьпо трещинам мощных молний,сквозь грохот, и хруст, и скрежетзвучанье его бемолей?Услышит ли, лунатичнойи пьяной луной облитый,лоснящийся лес напевыкромешной его молитвы?Услышишь ли ты, чьи очитемны, как полночный ветер?
Ни полночь, ни лес, ни травы,ни ты — и никто на свете!
Он пел.
Но себя не слышали сам себе не ответил.
Сонатина ре минор
Замедленно сеетсядождь по низине.На летнюю сельвудождь сеется зимний.Льняная завесавдоль мокрой долины.Медлительный ливень,протяжный и длинный.Растрепан тростникводянистой трепальней,растрепаны листьявзлохмаченной пальмы,и в горле у речек —разбухшие комли.Рыдают о чем ли,тоскуют о ком ли,дымясь над землею,туманы печали?Чьи пальцы нажалина нервы рояля?На мягкие клавишивкрадчивой грусти?Адажио лентодождем в захолустьескользнуло, как лента,на листья и гравий, —адажио ленто,нон танто, пьюграве,[64]соната бог вестьиз чьего реквизита,в ключе си бемоль,ну, а кто композитор?Чьи пальцы нажалина нервы рояля?Адажио ленто,как память печали,налево — дождии туманы — направо.Адажио ленто,адажио граве!
Замедленно сеетсядождь по низине.На жаркую зеленьдождь сеется зимний,на заросли вереска,на луговину…Труба водостокахрипит горловиной,и стонет стеклоот его перестука,и скука скулит,как побитая сука-Льняная завесавдоль мокрой долины.Медлительный ливень,протяжный и длинный.Корявые корниУ паводка в горле.Сотлели мечты,и желанья прогоркли.И ржавчиной рыжейпроникнула влагав железо амбицийи в бицепс зигзага.Соната бог вестьиз чьего реквизита;в ключе си бемоль,ну, а кто композитор?
Чьи пальцы нажалина нервы рояля?
Мелодия ливня,подобная дыму,твердит, что я сноваувижусь с любимой.
Чьи пальцы нажалина нервы печали?
Льняная завесавдоль мокрой долины.Медлительный ливень,протяжный и длинный.
Фантазия квази уна соната[65] до мажор
