Григорий Отрепьев - Лейла Элораби Салем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этим же днем царевич снова посетил Сигизмунда, во дворце которого собрались самые именитые люди Кракова. Важные паны, прекрасные дамы – все они собрались поприветствовать новоявленного царевича, которого сам король решил снабдить не только денежными средствами, но также дал разрешение на сбор войска для похода на Московию. Теперь Григорий мог рассчитывать не только на казаков, но и польских рыцарей и солдат.
Когда Григорий вместе Юрием Мнишеком выходили из кабинета короля, все придворные встали по бокам, дабы приветствовать его громкими возгласами. Дамы, взяв в руки платочки, махали ими и восклицали: «Виват, царевич Димитрий! Виват, царевич Димитрий!» Проходя мимо склоненных панов, молодой человек больше не чувствовал робости и скованности как прежде, он воспринимал теперь преклонение перед ним как данность. Конечно, теперь он не беглый монах в жалких отрепьях, он – царевич!
Глава 9. Брачный договор
Уже который день Борис Годунов, царь всея Руси, не мог спокойно спать. Ночные кошмары одолевали его, просыпаясь по ночам, он в страхе всматривался на стену и видел маленькую тень, он чувствовал, что тень эта – призрак убиенного царевича Димитрия. Тогда Годунов принимался метаться по комнате, зажигая все свечи, что стояли на столе и у окна, призрак исчезал, но тревога не уходила. Царь чувствовал боль в области сердца и ему начинало казаться, что он сходит с ума. В довершении ко всему, болезнь обострилась: несколько раз у него из носа текла кровь. Лекари давали лекарства, снадобья, но ничего не помогало. К тому же из Европы шла одна плохая новость за другой: король Сигизмунд официально признал беглого монаха чудесно спасшимся Димитрием Ивановичем, самозванец, получив поддержку в лице Речи Посполитой теперь уже всерьез намеревается идти войной на Русь, дабы «вернуть» трон.
Борис Годунов написал два письма: одно польскому королю, другое – австрийскому императору Рудольфу II, в которых он разоблачает мнимого царевича называет «подлого расстригу самозванцем и еретиком» именем Григория Отрепьева, сыном Богдана Отрепьева. Царь надеялся, что такое дознание остановит властелинов Европы и заставит их одуматься не делать поспешные шаги. Однако надежды на поддержку королей не оправдались. Что касается Рудольфа, то он ясно дал понять, что не имеет к этому никакого отношения и вмешиваться в отношения Руси и Польши не намерен; Сигизмунд же даже не ответил на послание, поговаривали, что он даже и не читал письмо царя. Делать было ничего, Борис Годунов остался один, единственную поддержку он мог получить у народа и армии. Но его люди доносили, что многие русские с нетерпением ожидают прихода царевича и готовы встать на его защиту любой ценой. Даже среди бояр и ближайших советников царя не было единения: большинство из них были бы рады увидеть крах Годуновых.
Уставший, больной, опечаленный, прошел Борис в большую палату и уселся на трон. Некогда так радовавший его блеск золота теперь казался ему фальшивкой и обычной подделкой, шапка Маномаха нестерпимо давила на лоб, словно сделана была из металла. Царь расстер виски и подумал: «Господи, что же будет со мной и моими детьми? Что ожидать дальше?»
К нему бесшумно подошла жена Мария и, обняв за плечи, тихо сказала:
– Ты печален, мой дорогой. Скажи, какие думы одолевают тебя?
Борис поднял покрасневшие глаза с набухшими веками и ответил:
– Ты спрашиваешь, что меня так тревожит? Так знай: некий расстрига, беглый монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев не только объявил себя царевичем Димитрием, но даже запоручился поддержкой в Речи Посполитой и теперь готов идти на меня войной.
– Ты думаешь, что какой-то самозванец способ одолеть тебя, государя всея Руси, когда у тебя есть власть и армия, готовая сражаться за тебя до последний крови?
– Не самозванца я боюсь, а тех предателей, которые ждут его появления и готовы уже вставить мне нож в спину. Народ ропщет, проклиная меня как покушавшего на жизнь царевича, даже среди бояр есть те, кто пойдет за самозванцем. Не в Речи Посполитой, а здесь, на Руси его сила.
Царица Мария хотела было что-то возразить, как в зал вбежал, низко кланясь, командир стрельцов, по его лицу текли капли пота, зрачки в испуге были расскрыты. Упав ниц перед троном, он воскликнул:
– Государь…
– Что случилось? – воскликнул Годунов и вскочил с места, предчувствуя беду.
– Царь, народ собрался перед дворцом и требует признания царвича Димитрия. Охрана ничего не может поделать, сотни людей на площади кричат о твоей несправедливости.
Комок застрял в горле Бориса, от ужаса он не мог произнести ни слова. Бледной и расстерянной казалась Мария, которая теперь поняла реальность угрозы их жизни.
– Прикажи отцепить площадь и никого не подпускать. Пусть люд московский расходится по домам.
– Увы, государь, мы не в силах противостоять толпе.
– Я не хочу восстания! – вскричал Годунов.
Командир стрельцов глубоко вздохнул и проговорил:
– Восстание уже началось.
И тут откуда-то с улицы донесся гул толпы. Царь вместе с царицей мельком глянули в окно и ужаснулись: народ силой напирал на заслоны, несколько солдат, что охраняли дворец, были смяты. Государь содрогнулся. Теперь решено: нужно немедленно вызвать Василия Шуйского, с помощью которого ему удасться утихомирить бунтующую чернь.
– Хотим видеть царя!
– Хотим слышать государя!
– Царя! Царя!
Шум становился все сильнее и сильнее, словно волны моря накатывал он, несся с собой верную погибель. Годунов глубоко вздохнул и приказал немедленно явиться Шуйскому. Тот не заставил себя долго ждать: в зал вошел невысокий, коренастый мужчина с реденькой бородкой, хитрые небольшие глаза были всегда слегка прищурены. Василий не был красивым, скорее даже наоброт, единственное, что его украшало – дорогая, украшенная соболиным мехом накидка. Царь указал жестом на окно и спросил:
– Слышишь?
– Да, великий государь, – ответил Шуйский.
– Ты пойдешь со мной и расскажешь народу всю правду.
Вдвоем, в окружении телохранителей, вышли они на большую террасу, с которой открывался вид на Лобное место. Народ разом притих, когда увидел царя.
– Русский народ, царь всея Руси Борис Годунов хочет говорить с тобой! – прокричал глашатай, и только смолк, как толпа снова взревела.
Годунов вместе с Шуйским подождали, когда все смолкло, и тогда государь проговорил:
– Знаю я, почто вы здесь собрались. Повсюду ходят слухи о живом царевиче Димитрии, сыне Ивана Грозного. Вы верите этому, однако тот, кто выдает себя за спасенного царевича никто иной как беглый монах Юшка Отрепьев, некогда живший в Чудовом монастыре, – тут Годунов искоса посмотрел на Василия и дал ему знак говорить.
Шуйский подтвердил слова государя, также в подробностях рассказал о трагедии в Угличе. Этим самым они хотя бы на время усмерили толпу, но в сердцах людей по-прежнему жила надежда на живого царевича и его притязание на трон.
Вернувший обратно во дворец, Борис отослал всех прочь, даже супругу, решив остаться наедине с самим собой. Усевшись в кресло, он уставился на холодный мраморный пол, покрытый мозаикой, и подумал: «Будь же ты проклят, самозванец! Будь ты проклят!»
«Поговорим о любви, сердце мое! Как я рад, что мы снова будем вместе. Надеюсь, когда верну себе престол, ты будешь рядом со мной всегда. Я буду целовать тебя, одаривать подарками, преподнесу к стопам твоим все сокровища этого мира, да что там сокровище! Сердце собственное выну и преподнесу тебе, но ты только жди, только помни обо мне, моя любимая! Люби меня также, как и я тебя. Одари меня лаской, прижми меня к своей груди. Не отталкивай меня больше, ибо жизнь моя без тебя не имеет значения! И даже царский престол, что так завораживающе блестит вдалеке, меркет пред красотой очей твоих. Сейчас весна, повсюду распускаются цветы и бутоны, и в моей душе тоже весна, ибо с каждой минутой я приближаюсь к тебе, любовь моя, сердце мое, избранница моя!» – так думал Григорий Отрепьев, покачиваясь в карете, запряженной четверкой лошадей. Подле него дремал Юрий Мнишек, которого уморила дальная дорога. Молодой человек же чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Он глядел по сторонам: мимо проносились леса и поля, деревья утопали в белых цветах, что скоро должны будут превратиться в плода яблок и абрикос. Теплое весенне солнце озаряло своими лучами зеленую долину. На горизонте вдруг показалась кровля большого дома, похожего на замок. Сердце Григория гулко забилось: скоро, очень скоро он вновь увидит любимую Марину, о которой думал все время, пока был в Кракове.
«Я поспешу к тебе, любимая!» – хотел крикнуть он, но сдержал себя. Вместо этого он попросил кучера остановить карету и отдать ему одну лошадь. Пробудившийся Юрий Мнишек, зевая, спросил:
