Весы - Павел Вежинов

Двадцать лет вожусь со скотиной – и до сих пор не могу ответить на этот вопрос, и никогда не отвечу. Да я уже и не спрашиваю себя ни о чем, огрубела, как и все. И как тут не огрубеть, когда того требует и жизнь, и профессия.

Я слушал ее в ужасе, не в силах сдвинуться с места. Но после этой внезапной вспышки она как будто успокоилась и продолжала почти равнодушно, – конечно, равнодушие было напускным; кажется, она устыдилась своего волнения.

– Вот тебе вопрос, которого мы, люди, не желаем себе задать. Чем они богаче нас, они, животные? Откуда Сивка знала, что ее ждет? Скажешь: ее мать, бабка, прабабка… Да это же не ответ! Гены – генами, но ни одна корова не вернулась назад с живодерни, чтобы рассказать своим потомкам, как ее резали да чем резали…

Я в оцепенении молчал, но Марта даже не смотрела на меня, – так она была увлечена воспоминаниями.

– Через два дня я увидела ее на крюке. Она висела белая, как снег, чистая, выпотрошенная. И без головы, несчастная, милая Сивка, голову, наверное, отдали цыганам. Я вся посинела и вернулась домой как больная, ни слова не посмела сказать о том, что видела… Мы с тобой слишком чувствительные оба, а может, и ненормальные малость.

Это были последние сильные слова, которые я от нее услышал. Потом разговор медленно угас. Я слушал вполуха, внимание мое привлекло окно, смотревшее во двор. Оно становилось все синее и синее, но никак не могло потемнеть. Я решил, что здесь какой-то обман зрения, но когда мы, наконец, вышли на крыльцо, вздрогнул от неожиданности. Ночь была действительно синяя, как чернила; я еще не знал, что только в нашей долине иногда бывают такие синие ночи. Мы медленно спустились по гнущимся деревянным ступеням, и только тут я остановился и сказал:

– А здесь не было деревянного забора?

– Да, мальчик, забор был. Но мы его снесли еще до твоего отъезда. А вон там росла старая-старая верба, на ней спали куры, а уж где они неслись и высиживали цыплят, – это одна мама знала.

Мы поужинали в старой деревенской кухоньке, которую в наших краях все еще называют «мутвак». Тесное помещение с глинобитным полом, бревенчатым потолком и дощатыми стенами, покривившимися от времени, почернело от дыма и копоти, оставленных тремя поколениями. Когда-то здесь был очаг, а сейчас в углу ютилась почти новая электрическая плита с тремя конфорками. Мама уже накрыла на стол и ждала нас – оживленная и радостная. В этой дымовой трубе она выглядела как-то свежее и моложе. Трудно было представить себе, как она могла так быстро управиться с ужином; наверное, полная робкой надежды, она начала готовить тайком еще до того, как мы пришли домой.

Курица оказалась исключительно вкусной, – а может быть, каждый сын любит материнскую стряпню. Мама до краев наполнила наши тарелки, но себе положила совсем немножко, да и того не съела. Пока мы о чем-то говорили с Мартой, она незаметно задремала прямо у стола.

– Не такая уж она старая! – вздохнула Марта. – Семьдесят два года. Мне кажется, она сама, добровольно уходит из жизни…

Марта разбудила маму и увела ее наверх, в их комнату. А когда вернулась, в тарелке у меня было пусто.

– Молодец! – сказала она. – Еще положить?

Я благовоспитанно отказался. Она наскоро доела свою порцию, потом оперлась сильными локтями о стол.

– У меня есть немножко вина, но оно не для гостей. Завтра выпьем, я уже приняла меры…

Я чувствовал, что на уме у нее совсем другое. Так и оказалось.

– Хочу тебя предупредить… вернее, должна, – начала она издалека. – У тебя тут есть старая любовь, встречи тебе не избежать… Так что имей в виду.

Если бы лампа взорвалась у меня над головой как фугас, я бы и то меньше удивился.

– Старая любовь? Здесь, в деревне? – Более неприятного сюрприза я не мог себе представить.

– А что это ты удивляешься, – недовольно заметила сестра, – любовь и в деревне бывает. А ты как думал? Что кроме столичных кафе она нигде не водится?

– Да нет, ничего… Продолжай, пожалуйста.

– Первая любовь, школьная, ее можно и забыть, дело обыкновенное, – неохотно продолжала Марта. – Но ваши отношения продолжались и после школы. Все началось еще в тырновской гимназии, где вы учились с Верой вместе. Потом ты уехал в Софию в институт, она осталась здесь. Вы переписывались, изредка встречались, главным образом, в каникулы. Люди считали, что вы помолвлены, да так оно, в сущности, и было. А когда ты получил диплом, то вдруг взял и женился. На Лидке, конечно. Без письма, без извинения, трах! – и готово.

Кажется, я здорово покраснел. Обычная, банальная история, и потому-то особенно отвратительная.

– Значит, из-за этого я столько лет не приезжал сюда?

– Выходит так.

Я был до бесконечности смущен. И до крайней степени унижен.

– Все бы мог допустить о себе, – чуть слышно сказал я. – Но никогда бы не подумал, что окажусь мелким обманщиком.

– Нуды не очень! – одернула меня Марта. – Это не так! Раз я говорю, значит, правда! Но ты ничего другого и не можешь подумать, потому что не знаешь себя. Ты, в сущности, сильная и горячая натура, если чем-то загоришься, этот пожар не погасишь, лучше и не пробовать. Да ты даже нам не сообщил, что женишься. И на свадьбе у тебя никто не был.

– Нечего сказать, утешила, – мрачно заметил я. – А эта… Вера, – она замужем?

Это была моя последняя надежда, которая тут же рухнула.

– Нет! Будь она замужем, нам и говорить бы сейчас не пришлось: было, да сплыло. Но она так и осталась в девках по сей день. Да чего другого ждать, – где ты ни пройдешь, одни развалины да пепел остается…

– И что она здесь делает одна?

– Она не одна, ходит за стариками, вроде меня. Теперь она начальник почты, в этом все и дело. Я бы и хотела промолчать, но ведь ты завтра же побежишь на почту названивать в Софию. Лапочка, как ты там без меня, крепко целую и прочее. Вот я и хочу уберечь ее хотя бы от этого.

– Глупости! – сказал я. – Она знает, что я приехал?

– Знает… я ей сказала. Предупредила обо всем, даже о твоем состоянии. Она приняла все как будто спокойно, взяла с меня обещание ничего не говорить тебе. Я, конечно, пообещала, хотя хорошо знала, что все равно расскажу. У меня не было другого выхода. Ты… ты должен знать о себе все. Насколько я понимаю, ты за этим сюда приехал.

– Именно! – с горечью ответил я.

Мы проговорили еще с полчаса. Сестра рассказала мне множество подробностей: все они, конечно, были неприятны мне. Но ничего неприятнее того, что я уже знал, быть не могло. Наконец я заметил, что она устала, и предложил:

– Давай ложиться… Завтра будет новый день, тогда и будем думать…

Марта повела меня в комнату для гостей. Как только она открыла дверь, сильно пахнуло нафталином и каким-то фруктами, кажется, айвой. Комната походила на некий семейный музей. Русский военный мундир. Военная фуражка без козырька. Пара старинных пистолетов. Легкая кавалерийская шашка, хорошо смазанная, готовая к бою. Роскошная епитрахиль – наверное, игуменская. Но самой ценной находкой оказалось небольшое собрание старинных книг, настоящее сокровище, как я понял позже. Все это я рассматривал уже утром, а сейчас поспешил забраться под прохладную, кажется, влажноватую, простыню. Я чувствовал усталость и недоумение. «Нет, я не то, что я о себе думал! – проносилось у меня в голове. – Я другой, совсем непохожий!» Конечно, эта мысль не раз приходила мне и раньше, но сейчас я ощущал в душе какой-то странный трепет, какой-то испуг, может быть. Я впервые понял, что над моей головой нависла некая неведомая сила, страшная тайна природы, о которой обычные люди даже не знают.

А вот какой оказалась история моего рода и моей семьи. Все это я узнавал от Марты по частям, пока жил в Брестнике, – кусок за куском, страницу за страницей. Она рассказывала неохотно, семейные истории ее не интересовали; она не возлагала на них никаких надежд и ничего в них не вкладывала. Для нее каждый человек существовал сам по себе и отвечал сам за себя. Это, конечно, было не научной или моральной концепцией, а, скорее, простеньким и несложным взглядом на жизнь. Человек не имеет права оправдываться чем-либо, кроме самого себя. И рассчитывать на что-либо, чего не сотворил сам, – тяжкими усилиями или прегрешениями.

Я не хотел спорить, хотя знал, что она не права. Я сознавал это всем своим существом несчастного человеческого обломка. Скорее, в силу чувства, чем разума или логики, я стремился слиться с чем-то целым, непрерывающимся, с некой системой сущностей и реакций, бытующих не годы, а века или, может быть, тысячелетия. Я еще не знал, как получается эта цепь, – сцеплением случайностей или в силу железной необходимости. Как бы там ни было, мне не все равно, стреляли эти пистолеты или нет и по ком стреляли; сердце верующего или равнодушного билось под золотой епитрахилью; мне не все равно, – и это особенно важно, – отчего погиб мой несчастный отец, от чувства вины ли, по доброте ли, по глупости, или в этом он нашел для себя некое избавление.