Весы - Павел Вежинов

Почта помещалась в низеньком одноэтажном доме, построенном с полвека назад и похожем на школьный пенал. Цвет у него был такой, будто его красили синькой для белья, какую когда-то употребляли хозяйки.

Я переступил порог. Чисто выметенный пол, низенький белый потолок с розовым веночком посредине. С левой стороны – окошки, с правой – две телефонные кабины ядовито зеленого цвета; за окошками – две головы с русовато-пепельными затылками. Обе они одновременно, как по команде, выпрямились, но явно не узнали посетителя, потому что тут же снова склонились к своим бумагам. Две зеленые двери с табличками: «экспедиция» и «начальник отделения». Я, конечно, направился к этой второй двери, постучал и вошел, не дожидаясь ответа.

То, что я увидел, ошеломило меня – может быть, потому, что я до сих пор ни разу не попытался представить себе, как же выглядит эта женщина. Обыкновенный деревянный, а не письменный, стол, покрытый зеленым глянцевым картоном. За столом обыкновенная женщина, – слава богу, хотя бы она не была в зеленом. Обыкновенная фигура, обыкновенное лицо; самое обыкновенное, какое только можно себе представить. Слегка асимметричный овал лица, тонковатый нос, чуть заметные брови. Прямые гладкие волосы, подстриженные точно там, где не надо, того же цвета, что и у двух девчонок, сидевших за окошками. Отчего это все, к чему она прикасается, становится зеленым или пепельным?

Если верить Марте, вот эта женщина из-за меня погубила свою жизнь. Наверное, у нее не было другого выхода. Она узнала меня мгновенно, во взгляде появился испуг. Гораздо позже я понял, что она боялась не меня, она боялась самой себя. Вернее, того, какой она мне покажется. На минуту рот ее приоткрылся, потом густой румянец залил лицо. Она даже похорошела.

– Здравствуй, Вера, – сказал спокойно, чего и сам не ожидал.

Она взяла себя в руки, но все же голос ее прозвучал глуховато.

– Пожалуйста.

Черт, что бы это могло означать? Должно быть, меня приглашали сесть. Я сел на довольно расшатанный стул с круглой спинкой и увидел стародевичье лицо без единой морщинки или складочки, с маленькой бородавкой у левого уголка губ, слава богу, без волосков. До чего же дурацкая штука жизнь! Неужели я действительно когда-то сгорал от желания целовать эту бородавочку? Но следует отдать ей справедливость, она ни в коем случае не была дурнушкой. Я просто не ожидал, что она окажется такой обыденной. Во мне, хотя и незримый, жил другой образ – бледное лицо, большие печальные глаза, выражение скорбной задумчивости. А эта смотрела на меня, разинув рот от удивления.

– Извини меня, Вера, что я ворвался к тебе так внезапно, – заговорил я. – Без предупреждения. Но ты, наверное, уже знаешь, в каком состоянии мой мозг.

– Да, знаю, – чуть слышно ответила она побелевшими губами. – Мне действительно очень жаль, что так случилось.

– Марта мне сказала, что ты – единственная живая душа в этом селе, которая хорошо знает меня. А ты понимаешь, как это важно для меня, вернее, для моей памяти.

Но она, кажется, не поняла меня.

– Марта сказала только это?

– Ну, не только… – нерешительно ответил я. – Почти все… Но, конечно, без подробностей, в данном случае подробности не так важны.

– Это нечестно!

На этот раз ее голос прозвучал грубовато или чуть неприязненно, – я не понял, как именно.

– Ты имеешь в виду Марту?

– Нет. Обоих…

– Вера, ты не права. Я сейчас не тот человек, которого ты знала. Я совсем другой. И виноват перед тобой не больше, чем любая уличная дворняжка.

Она молчала, но взгляд ее постепенно смягчался.

– Ты и сам не знаешь, какой ты на самом деле, – внезапно сказала она. – И раньше не знал.

– По-видимому, это так, – согласился я. В ее глазах снова мелькнула неприязнь.

– Ну, хорошо! И что тебе нужно от меня?

– Я же сказал, – пробормотал я. – Для меня каждый человек – надежда. Каждый, кто может помочь мне вернуть хотя бы частицу памяти.

– Симо, несчастный! – горько сказала она. – Для чего тебе понадобилась эта память? Что ты выиграешь? Сейчас ты хотя бы чист, даже перед собственной совестью. Зачем омрачать свою жизнь?

– Ну, тогда я лучше пойду, – с облегчением заявил я.

– Нет-нет! – смутилась она. – Почему ты торопишься?

– Потому что не вижу никакого смысла…

– А зачем искать смысл только в себе? Ведь вокруг тебя – люди. Неужели они тебя совсем не интересуют?

– В том-то все и дело! Как понять людей, если не понимаешь самого себя…

– А зачем обязательно понимать? Куда важнее приносить им пользу. В свое время ты вел за собой целую гимназию…

Я задумался над этим, совсем неожиданным, оборотом беседы, но она предложила:

– Давай пойдем куда-нибудь, поговорим, здесь неудобно. Можно в погребок, он в двух шагах отсюда.

Мне не хотелось ни в какой погребок, ни к каким людям. Но я сам навязался на разговор, и приходилось доводить дело до конца.

– Хорошо, – сказал я.

– Тогда подожди меня немного на улице, перед почтой.

Я вышел на площадь. Все три автобуса стояли, повернув свои тупые блестящие морды прямо ко мне. Все три шофера сидели в кабинах, один протяжно зевал. В автобусах сидело и несколько туристов, неподвижных, как куклы. Какого дьявола они колесят по свету, если этот свет их не интересует?

Веры не было довольно долго, и я уже ломал себе голову, что она может делать столько времени одна. Когда же она внезапно появилась, то показалась мне совсем другой. Ну да, она накинула на плечи коротенькое вязаное болеро, весьма провинциальное, разумеется, но не в нем была причина. Я просто не сразу заметил, что она подкрасилась: немножко пудры, немножко помады, да и брови, кажется, подвела карандашом, самым обыкновенным, не угольным. Какой-то штрих, а выглядела она теперь совсем иначе.

– Погребок – единственное заведение в селе, – сказала она. – Он у нас и за кафе, и за пивную… Погребок неплохой, нам его построил «Балкантурист».

Заведение действительно оказалось недурным. Даже неожиданно приличным для этого умирающего села. Зал был расположен на двух уровнях; площадка пониже служила кафе-кондитерской, откуда две ступеньки вели к ресторану с баром. Здесь было довольно темно, ни одна лампа не горела – наверное, рабочее время еще не началось. Мы сели за столик, стоявшей в стороне. Отсюда хорошо был виден бар с автоматом для кофе, обкованным блестящими полосками никеля. Я представил себе, как наши сельские старики в низеньких потертых бараньих шапках сидят на высоких табуретках у стойки… Но здесь, слава богу, не было ни души, даже обслуживающий персонал не показывался.

– Здесь всегда так пусто? – спросил я.

– Почти всегда. Разве что наедут туристы. Или наши художники сядут пить…

Я не поверил своим ушам:

– Ваши художники?

И Вера первой рассказала мне кое-что о селе. Окружной центр делает все возможное, чтобы вдохнуть в него жизнь, превратить его в дачную зону или заповедник. В числе прочих мер отреставрировали десятка три самых старых и самых красивых домов, которые уже давно объявлены памятниками архитектуры. К счастью, дом Балевских обошли вниманием, – он не очень старый. Эти дома роздали деятелям культуры, главным образом, художникам и писателям. И это действительно создало известное оживление в селе.

– И все-таки Брестнику не стать курортом, – сказала она. – Правда, у нас прекрасный воздух… Но солнца мало. Хотели строить профилакторий, лесную школу, но потом отказались.

Я почти не слушал ее – меня это не интересовало. И когда она наконец беспомощно умолкла, я тут же воспользовался паузой:

– Расскажи мне, Вера…

– Что тебе рассказать?

– Что хочешь… Расскажи что-нибудь о нас с тобой…

Увидев, как внезапно померкло ее лицо, я поспешно добавил:

– Ты только что назвала меня руководителем, заводилой… Мне трудно представить себя в этой роли…

И в самом деле, оказалось, что никаким руководителем я не был. Но что я имел большое влияние среди учеников тырновской гимназии – это не подлежало никакому сомнению. А гимназия по традиции считалась одной из лучших в стране.

– В гимназии ты был первым, – рассказывала она. – Первым во всех отношениях. Ребята шли за тобой как слепые. И не только наши – все ребята, кроме, конечно, убежденных фашистов. Однажды ты выступил с докладом от имени нашего исторического кружка. Еще не началась война с Советским Союзом, были кое-какие свободы… На первый взгляд, ничего особенного: «Начало Третьего Болгарского царства». Речь шла о Тырновском учредительном собрании. Политическая борьба и тому подобное. Доклад произвел огромное впечатление, честное слово. О нем заговорил весь город. Директор, наверное, догадывался, что ты – коммунист… А может быть, и нет, но что он мог сделать? Посягнуть на самого известного и самого знающего ученика перед которым даже иные учителя робели…

На первый взгляд, она говорила совсем спокойно, даже сдержанно, но я хорошо чувствовал ее внутреннее возбуждение. Иначе и быть не могло. В душе она наверняка безмерно гордилась тем, что этот почти сверхчеловек был ее любимым.