Избранные новеллы - Стефан Андерс

Пако кивнул, устремив взгляд в пустоту, он даже улыбнулся:

— Ну, конечно, это был он, я отчетливо вижу его перед собой, он бранил вас на чем свет стоит, не так ли?

Лейтенант закивал утвердительно:

— Он вплотную подошел ко мне, я был первым и стоял как раз у парапета. При виде меня он закричал: «Ах вы, малорослый Гелиотроп…»

— Гелиодор! — поправил его Пако. — Он подразумевал осквернителя храма.

— Ах вот как, — лейтенант сглотнул и закивал в знак понимания. — И вот он приблизился ко мне. Его походка, его взгляд и как бы само собой разумеющееся движение его руки настолько потрясли меня и моих людей, что опомнился я, лишь ощутив ужасный звон в левом ухе. Это он залепил мне затрещину, самую ужасную за всю мою жизнь.

— А ведь ему уже было за восемьдесят, — пробормотал Пако, исполненный восхищения и печали.

— Потом он еще выкрикнул какие-то слова, но я уже не слушал, что он там кричит, я схватил его и сбросил назад, через плечо, через перила.

— Должно быть, вы очень сильный человек, — на сей раз тихо пробормотал Пако и со странной пристальностью оглядел фигуру молодого офицера, — но вдобавок и негодяй, — добавил он все так же вполголоса, — вы убили самого добросердечного из всех людей, которых я когда-либо встречал.

Дон Педро ухватил книгу, замотал головой и, соглашаясь, сказал:

— Вы правы! Но что мне оставалось делать в этом случае? Я был вне себя от ярости. И вдобавок я выполнял приказы, а приказ…

Именно при этих словах зазвонил телефон, и оба вздрогнули. Нахмурив брови, лейтенант взглянул на аппарат, и похоже было, что он опасается, как бы телефон не обернулся адской машиной. Вскочил, подбежал к двери, окликнул стражу, поспешно сказал Пако:

— Пожалуйста, уйдите ненадолго в свою келью. Я потом за вами пришлю.

В келью Пако отвел все тот же хмурый и немолодой солдат.

И все тем же шагом они проследовали по коридору, и тени их снова переламывались на сводах, снова сплетались, сливались, исчезали и возникали при прохождении очередной свечи. Вдруг тени обоих спрыгнули со свода, уменьшившись в размерах, перескочили на стену, противоположную свече, но все это лишь на одно мгновение. Оба как бы мимолетно преклонили колени, и преклонили именно в ту минуту, когда услышали жадное, словно у атакующего насекомого, гудение резко снижающегося самолета, которое до этой минуты было обычным равномерным рокотом — звук уже хорошо знакомый обоим; за гудением последовал удар, взрыв, сотрясение, заставившее вздрогнуть тяжелые стены обители. Потом еще несколько разрывов — глухое падение дождевых капель из железа, но уже поодаль — и снова только рокот, дальнее гудение комаров, которому они больше не уделяли внимания. Лишь теперь раздалось тявканье, хоть и перемежаясь большими паузами, — это тявкали маленькие зенитки, чуть погодя к ним трубным зовом примешались сотрясающие воздух залпы большого калибра.

Пако внимательно слушал: орудий было немного, и стояли они, надо полагать, за чертой города к востоку, потому что заговорили лишь после того, как самолеты уже сбросили свои бомбы на город. Может, предполагалось отступление? Не исключено, что именно сейчас лейтенант получает приказ по этому поводу.

Пленные в кельях вели себя вполне спокойно, за некоторыми дверями слышался шепот, где-то разразился коротким, царапучим смешком хриплый голос, и снова стены обители стояли грузно и безмолвно в своем отдающем седой стариной благочестии.

У дверей кельи солдат застыл и, оглядевшись по сторонам в сумрачном коридоре, шепнул:

— Вы священник?

Пако кивнул.

— Благословите меня, падре.

— Вы хотите исповедаться?

Солдат спокойно помотал головой:

— Нет, я ничего такого не сделал. Я только слышал, как кричат монашки… Но я зажал уши, ночь была длинная. А я думал про своих детей, их шестеро, и все еще малолетки, тоже девочки! Я был бы очень рад, если б вы меня благословили! — Все это он прошептал, дважды переведя дух.

Пако тронул большим пальцем лоб солдата и осенил его крестом.

— Бог милостив!

Солдат кивнул, отвернулся с некоторым вызовом, потом, так же проворно, словно вспомнил что-то, опять сделал оборот вокруг своей оси и поджидал, возложив руку на засов.

Пако, внезапно развеселившись, сказал ему:

— Не думай, дружище, что у монахов на дверях были засовы. Это вы их приделали.

Солдат так же весело, но более хриплым голосом прошептал в ответ:

— А завтра ты, падре, запрешь здесь же меня, только блохи здесь всегда будут одни и те же, только блохи!

Едва опустившись на свою койку, Пако невольно устремился мыслями к ним, к блохам, да, к блохам, удивительно прозвучало это повторение в устах столь неразговорчивого человека. Блохи терзали Пако целый день, но он про них не думал. Сейчас, яростно раздирая в темноте кожу, он не мог удержаться от громкого смеха: значит, вот как заполнил старик последний листок своей чековой книжки, пощечиной он его заполнил — а самая звонкая пощечина вполне может проистекать из сокровеннейшего центра любви. Царство небесное претерпевает насилие, о ты, мускулистый дон Педро! Но что в том проку — ты заглядываешь в колодец, только когда испытываешь жажду. Словно Господь существует лишь для тебя, чтобы подправлять твои дурные сны при жизни и уберечь тебя от другого, куда более тяжкого сна — после смерти. Господь щедро взыскивает каждого своей милостью. И ты был бы вполне прав, знай ты, что надлежит считать милостью, которую столь щедро посылает тебе Господь. Для каждого она выглядит по-разному, вот увидишь. И рука Пако, расслабленно покоившаяся на правом колене, ощущала под собой приятно твердое и надежное ложе. Милость на острие ножа, милость для всех нас! Не для одного лишь тебя, алчущий спасения дон Педро, ты силен, ты даже очень силен, ведь падре Дамиано весил не менее центнера, да и пророчество его тоже имело вес, очень большой вес. Какая скотина, как здорово он придумал подготовить меня к моей смерти с помощью сигареты, это ж надо! Он дал мне сигарету, он открыл свой портсигар — понятно, ужин перед казнью! Проклятая война — о, я придаю глубокое значение пророчеству падре Дамиана — не из одного лишь пиетета, как ты, верно, думаешь, хитрец, я ведь кое-что замечаю, очень даже многое замечаю.

На какое-то время стены обители застыли в тяжкой тишине, подобно спящему человеку, что как мертвец задержался на границе между вдохом и выдохом. Но потом из легкого стрекота в воздухе, который поначалу ненадолго стих, возникло гудение, снова и снова, и все плотней натягивающее свои нити в рамках тишины, покуда внезапный вой — словно то духи небесные с ревом низринулись по деревянным лестницам на землю — не вобрал в себя весь предшествующий гул, а грубый грохот не раздробил и сам этот вой: земной шар содрогнулся наподобие барабана.

С гневным пыхтением Пако воспрянул от дремоты и пригнулся, словно он был в чистом поле, — так его собственное тело опередило его мысль. Затем он сел тихо, со странным чувством, будто руки его охватывают не только собственную черепную коробку, но и серые монастырские стены, и весь город. И чудилось ему, будто руки эти сделаны не из уязвимого мяса и костей, а из нерушимого материала; одновременно он почувствовал сострадание к своему телу, к пульсации крови в висках, но почувствовал как сострадание к предметам, которые не имеют к нему ни малейшего отношения: камни монастыря, дома города, кипарисы, кусты можжевельника и каштаны — все в равной степени было ему близко, все размещалось у него в голове, все было в нем. Вот он и обхватывал все руками и внимал разрывам, считал, прикидывал расстояние до батарей, число пушек, их расположение… Да, все они стояли — теперь это не подлежало сомнению — к востоку от города. Потом Пако снова ощутил блох и не противился их натиску. Лишь порой он шептал тихо и бездумно: «Dios mio» [11], и даже голос его звучал как голос некоего предмета — то ли грохочущей вдали машины, то ли дребезжащего окна, то ли сотрясенного до глубины и тяжко вздыхающего деревянного помоста, ибо то, что Пако бормотал себе под нос, поднималось из него как одинокий и убогий звон, не находя ни малейшего отклика в его же собственном сознании. Мысли Пако витали где-то в другом месте, скорее блуждали, не задерживаясь, вот почему он снова вернулся к блохам.

Кармелитка Тереза даже организовала против блошиной напасти крестный ход. Вообще эта святая была весьма последовательная женщина. В те времена, надо полагать, еще не знали персидского порошка или, по крайней мере, монашки его не знали. Требовалось личное вмешательство господа Бога. А почему бы и нет? Кто верит, что небо дарует по молитве, тот вполне может просить как о большом, так и о малом. И еще одно: блохи — это вовсе не малое! Зуд от них куда хуже, чем внутренняя дрожь при разрыве бомбы. Безумное представление: Бог уничтожает блох из любви к чадам своим, Бог отводит бомбу от цели, ибо под той крышей некто возносит молитву, и бомба падает на соседнюю крышу, потому что человек под ней сидит безмолвно, ломает руки и только успевает пролепетать «Боже милосердный» до того, как прогремит взрыв. Да, падре Дамиано, мы есть провидение для остальных… А парень, который сидит высоко надо мной в бомбардировщике, он, возможно, желает мне добра, когда целит в меня. Всюду найдется место для бомб, сброшенных точно в цель и сброшенных мимо цели, но вот наши упреки, в кого бы мы ни целились, все наши упреки — они подобны так и не разорвавшимся бомбам, они даже не достигают земли, они разрываются в воздухе и падают обратно на нашу собственную голову. Молчи лучше, Пако, ну кому ты нужен? Впрочем, как говорил падре Дамиано: а кто верит в чудеса, тот сам не способен более сотворить чудо! Вот если бы я не мог больше верить в чудеса… В них ведь трудно верить.