Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

Девица в легком фисташкового оттенку платье.

Шляпка.

Ленты… ветерок играет с ними, и Лихо удивляется тому, что неужели вот эта темноволосая девица – и вправду его родной брат? Если б не видел, как Себастьян менялся, не поверил бы.

Видел.

И сейчас смотрел, да только все равно пропустил момент, когда возле девицы появилась фигура в сером плаще, полы которого взметнулись крыльями, на мгновение закрывая девицу от Лихославова взгляда.

– Мы не знали, что он ведьмак… он и сам не знал… у него случались выбросы силы, когда убивал… и перед убийством. В моменты очень сильных эмоций. Аврелий Яковлевич так сказал. И еще сказал, что этот… силы своей боялся. Он был из староверов… строгого воспитания, понимаешь? Из тех, которые полагают, что любая сила – от Хельма.

В темноте и глаза ее темны, не зеркала души – озера…

…серые озера воды на бело-сизых полях мха. Бездонные, беспокойные, так и манят подойти к самому краю, заглянуть…

…ложь, эта вода не дает отражений, сколько ни вглядывайся, а если вдруг увидишь, то значит, что Серые земли в душу проросли и оттуда их не выкорчевать, как ни пытайся.

– Он и убил-то, потому что сила проснулась… влюбился… а она не ответила взаимностью, зато сила выплеснулась… и решил, будто его прокляли… убил, чтобы проклятие снять.

Серые крылья сминают воздух, и он идет волной, которую Лихослав видит.

Но и только.

Он не способен уйти с дороги волны, как неспособен кричать… и замирает, принимая удар. Как-то очень громко, отчетливо хрустят кости, и кровь выплескивается из горла на траву… и запах ее, и еще кислый – рвоты, мешают потерять сознание.

А полотняные крылья плаща обнимают девушку в зеленом платье… и, кажется, Лихослав все-таки кричит, только крик оборачивается клекотом, точно это не душегубец, а он, Лихо, в птицу превращается…

– Нас спасло, что тот городовой все-таки сообщил патрулю… и я захватил тревожный амулет… не помню, правда, как активировал…

Ее руки успокаивают, хотя память уже не причиняет боли.

Она, эта память, на редкость послушна. И ныне прорастает серыми стенами госпиталя святой Аурелии… серые стены и солнечные зайчики. Узкое окно с широким подоконником, на который садятся голуби, толкаются, курлычут. И шелест птичьих крыл выводит из полусна.

Ненадолго.

Надолго нельзя, но когда Лихослав открывает глаза, то видит и окно с голубями, и стену… солнечные зайчики постепенно переползают к двери, и с ними уходит тепло.

Лихо знобит.

– Это у вас, любезный мой друг, от потери крови, – говорит медикус и пощипывает себя за усы.

Хорошие усы. Длинные.

– И последствия удара сказываются… чудо, что вы живы.

Чудо. Наверное. И Лихо хочет узнать про брата, но говорить не получается, в горле – то же клекотание, но доктор понимает:

– А брат ваш жив… герой…

Он приносит газеты, пусть и не свежие, но вкусно пахнущие бумагой и чьими-то руками, которые этих газет касались, апельсинами, травой… Лихо прежде не знал, что от запахов может быть так хорошо. И от слов. Ему читает сиделка, которую приставили, потому как он, Лихо, должен лежать неподвижно. У него кости сломаны, порваны мышцы и вообще в кишках дыра. Лихо ее не видит, но в отличие от нынешнего проклятия чувствует распрекрасно.

Ему стыдно и за дыру, и за то, что зарастает она медленно, несмотря на все усилия целителей, которые стараются, но…

…приходится лежать.

День за днем.

Сиделка читает, а еще моет и судно подает, и Лихо никак не способен привыкнуть к этой процедуре, которая, пожалуй, более мучительна, чем ежедневные визиты ведьмака.

Аврелий Яковлевич, душевно матерясь, выкручивает кости, сращивая разломы. И больно… неимоверно больно, но лучше боль, чем обжигающий стыд, что он…

…статьи слушает.

Интересно.

И рад, что Себастьян быстро на поправку пошел.

Он герой… все об этом пишут…

– Погоди, – Евдокия дернула за волосы, – получается, что твой братец, который тебя в эту авантюру втянул, стал героем?

– Он ведь поймал душегубца, а победителей не судят…

…особенно когда победители нужны, дабы поднять престиж полиции. Про это рассказал Бес, который тогда еще немного стеснялся этой новообретенной славы и героем себя вовсе не чувствовал.

– А ты?

– А что я? Я ведь только рядом стоял…

Евдокия не согласна. И хмурится…

– Мне эта слава героическая без надобности была… а вот Бес – дело другое… он ведь тоже долго считал себя уродом… а тут вдруг – не урод, но герой. Его к награде представили… и его величество вручали. Отец на вручение явился, гордый был…

Об этом Лихо рассказали, сам он на вручение не попал.

…из госпиталя выпустили зимой, и Лихослав спускался по ступенькам медленно, осторожно. Он знал, что здоров, но собственному телу не верил. Кости по-прежнему хрустальными казались, чуть тронь – и рассыплются.

…отец прислал записку, что занят.

Разочарован.

Он так и сказал в тот единственный раз, когда появился в палате. Лихо не спал, но притворился спящим, потому что было стыдно смотреть отцу в глаза. А тот долго стоял на пороге, разглядывая Лихослава, морщился, думал о чем-то…

– Он полностью поправится? – спросил у доктора, который был тут же и наверняка знал, что Лихо не спит, но выдавать не стал.

– Да.

– Вы уверены?

– Более чем. Угроза для жизни миновала. Организм молодой, но требуется время…

Отец все-таки подошел к кровати, он ступал медленно, и старый больничный пол поскрипывал под его весом. Он встал, заслонив и окно, и стену с солнечными зайчиками.

Смотрел.

Потом вздохнул и сказал:

– Я очень разочарован…

…и странно было думать, что к выписке он появится. А матушку Лихослав сам попросил не приходить…

…сослуживцы исчезли, наверное, поверили, что в полк Лихо больше не вернется.

И как-то так получилось, что он стоял один на обледеневших ступенях, не решаясь сделать шаг. Ступеней десяток, а дворник только-только начал лед скалывать…

– И чего встал столпом, – спросил кто-то, набрасывая на плечи теплый плащ. – Сам пойдешь или на руки взять?

– Только попробуй.

Плащ пришелся кстати. Почему-то про теплую одежду Лихо не подумал.

– Перчатки надень. – Себастьян протянул собственные, толстые и на меху.

Спускаться не помогал, но держался сзади, и как-то легче становилось от понимания, что он – рядом. Заговорил только в коляске, которая ждала у входа.

– Прости.

– За что? – Лихослав сидел нахохлившись. Мерз. Он как-то привык к теплу и покою госпиталя, и даже когда ему разрешили выходить в маленький садик, покидал палату неохотно.

Страшно было.

Кому признаться… страх хуже стыда. И только в палате среди серых стен, единственным украшением которых был Вотанов крест, он чувствовал себя спокойно.

В саду же вспоминал клены.

И сумерки.

И серую фигуру в плаще… все казалось – взметнутся руки, сминая воздух. И будет больно.

– За все. – Себастьян перестал улыбаться.

– Ерунда…

…он ведь приходил, и часто.

Приносил книги, убирал газеты, точно и вправду стыдился того, что в них писали. Читал. Рассказывал что-то, почему-то Лихославу было невероятно сложно следить за этими его рассказами, он терялся в словах.

И не отвечал.

Апельсины принимал. И яблоки, круглые, с полупрозрачной тонкой кожурой, такие только в имении и росли, и, значит, Бес за ними в поместье ездил.

О яблоках рассказывать было легко и еще о том, что Бес помогал с перевязками, и когда Лихо разрешили садиться, сажал, потому что у самого Лихослава духу не хватало… и заставлял на ноги встать.

Ходить не учил, но…

Ему не за что было просить прощения.

– Я тебя в это дерьмо втянул, – сказал Бес, поднимая воротник плаща, – и я виноват, что…

Он и сам получил.

Лихо знал.

Удавка. И удар ножом, и клинок мало не дошел до сердца, и если так, то выжил Бес исключительно ввиду врожденной выносливости.

А может, просто чудом.

– Отец приходил. – Бес помог выбраться из коляски.

Привез не домой, а на свою квартирку, и обстоятельству этому Лихо был рад. Домой не хотелось совершенно.

– Зачем?

Лихо с плащом сам справился и с перчатками и выдохнул с облегчением немалым: в четырех стенах он чувствовал себя много спокойней.

– Поговорить. Садись. Чай? Кофе? Пироги?

– Чай. И пироги. С чем?

– А кто ж его знает… с чем попадется.

Попался с кислой капустой, что было в общем-то неплохо.

– Предложил мне титул. – Себастьян есть не стал, выглядел он… раздраженным? – Заявил, что был не прав тогда… и что ты вряд ли оправишься… и если так, то он в своем праве признать тебя недостойным наследником.

Наверное, этого следовало бы ожидать, но все равно было больно. Себастьян же, вылив чай в горшок с фикусом – судя по печальному виду и обвисшим листьям, растение чаевничало неоднократно, – плеснул в кружку виски.