Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

Он бы и рад, но… тоска…

…а скандал все длится и длится… и когда гувернер все-таки уходит – он исчезает как-то незаметно, растворяясь в огромном и раздражающе пустом доме… Лихо запрещено выходить из классной комнаты. У него есть задание, которое он должен сделать; но арифметика с геометрией в голову упорно не лезут; и он выбирается из-за стола, снимает жесткие ботинки и на цыпочках крадется к двери.

Подслушивать нехорошо, недостойно князя, но Лихо уже устал пытаться быть достойным, все равно ведь не получится… и любопытно.

Он обманывает старые скрипучие петли, и дверь отворяется почти беззвучно, выпуская голоса.

– …это все ты! – Отец уже хрипит.

Он расхаживает по гостиной с газетой, которую держит в кулаке, и кулаком потрясает. А матушка неподвижна. Отвернулась, будто бы разглядывает цветочную композицию. Лихо не видят.

– Ты его распустила! Потакала во всем! И что теперь?

– Ничего стгашного, догогой. – Тон матушки спокоен, но спокойствие это обманчивое, Лихо видит, что она зла, но не способен понять, на кого. – В конце концов, может, Себастьян отыскал свое пгизвание.

– Ловить шпану по подворотням?!

– Кто-то должен делать и это.

– Кто-то пусть и делает! Но мой сын не будет…

– Твой сын уже это делает. – Матушка позволила себе улыбнуться и произнесла мягко, успокаивая: – В честном тгуде нет ничего позогного.

Зря она это сказала.

Отец побагровел.

Захрипел. И, скомкав газету, швырнул в маменьку. К счастью, не попал.

– Это… это ты его подбила! Мой сын позорит родовое имя!

– Тем, что желает служить?

– В полиции! – взвыл отец. – Служить в полиции! Под началом какого-то… да мои предки…

– Думаю, отнеслись бы к ситуации с пониманием.

– Ты… ты ему потакала… во всем… ты… я…

– Успокойся, догогой. Ты дугно выглядишь. В твоем возгасте подобные волнения чгеваты. – Матушка подошла к низкому столику и, плеснув в бокал виски, подала отцу. – Выпей.

Бокал полетел в стену.

А Лихо вцепился в ручку, не зная, как быть – войти или…

– Ты… ты думаешь, что отомстила?

– Помилуй, догогой, газве у меня есть пгичины для мести? – Как показалось, матушка произнесла это с насмешкой, которую услышал не только Лихослав.

– Я тебя… – Отец рванул воротничок рубашки, и серебряные пуговицы дождем посыпались на пол. – Я тебя в монастырь отправлю… за твои шашни…

– Боюсь, сейчас не те вгемена, догогой, – тем же спокойным, слегка насмешливым тоном отвечала матушка. – Ты, конечно, можешь подать на меня в суд… но сомневаюсь, что пгилюдное газбигательство пойдет на пользу князьям Вевельским. Не говогя уже о том, что и мне найдется чего сказать…

Она обошла отца, двигаясь с обычной своей неторопливостью, и Лихо едва-едва успел отступить.

– Я была с тобой тегпелива, Тадеуш, – произнесла княгиня Вевельская, остановившись у двери. – Но ты долго испытывал мое тегпение. Не заставляй меня вспоминать о… нашем бгачном контгакте. Помнится, там есть пункт о том, что в случае газвода я могу тгебовать возвгащения пгиданого.

– Третьей части, – глухо уточнил отец.

– Тгетьей части… мне хватит и этого. А вот хватит ли у тебя сгедств, догогой, чтобы отдать мне эту тгетью часть?

Отец молчал. И матушка, мягко улыбнувшись, произнесла:

– Не будем ссогиться по пустякам… хотя бы гади детей…

…наверное, ей следовало инициировать развод раньше, тогда, глядишь, и сумела бы получить хоть что-то из остатков приданого.

А она ждала.

Ради детей.

Ради эфемерных приличий, которые когда-то и для Лихослава имели значение, а теперь вот самому смешно.

Женщина, от которой остро, притягательно пахло свежим хлебом, лежала рядом и слушала. Она была живой и горячей и по праву принадлежала Лихо, но он все одно трогал ее, убеждаясь, что не мерещится. И петля под сердцем таяла, не та, колдовская, по дури прихваченная, а другая, о существовании которой Лихо и не подозревал.

– Потом-то решили, что, раз контракт разорвать нельзя, надобно пользоваться… дескать, князь и простым людям служит… Бесу это не по нраву было, но тут особо ничего не сделаешь. Пишут. Славят. А уж после той истории с Познаньским душегубцем… он второй год служил… женщин стали находить убитых. И не просто там… он их душил, но не до смерти, а потом, придушенных, резал… мы тогда с Бесом стали часто видеться. Он квартиру снял. Я при казармах…

И, видя недоумение, пояснил:

– После Бесова побега спровадили, чтоб, значит, был под присмотром. К слову, мне там нравилось…

Евдокия фыркнула, кажется, не верила. А зря.

И вправду нравилось. Никаких тебе гувернеров, арифметики или латыни. Иная, взрослая, казавшаяся до того запретной жизнь.

– Ну да к истории с душегубцем про Беса не то чтобы забыли вовсе, скорее уж привыкли. Ничего серьезного не поручали, берегли, чтоб ненароком чего… не уберегли. Он же не дураком был, понимал все… ну что сидеть ему в управлении на бумажной работе. А тут такое… вот он сам и влез. И я с ним…

– Ты?

– Я… говорю ж, Бес не дурак. И не самоубийца. Вот и попросил подстраховать.

– А ты согласился, – мрачно заметила Евдокия.

– А я согласился… я рад был. Это ж приключение! Настоящее! К тому времени успел заскучать. Королевская гвардия – это… паркетные войска. Тоска смертная. Пара сотен родовитых бездельников делают вид, что служат… нет, они и служат, конечно, но все же служба эта такая, что поневоле взвоешь… поначалу только весело, а потом одно и то же: карты, бабы, сплетни.

– Бабы, значит. – Евдокия щелкнула по носу.

– Это давно было! И вообще, я в отставке!

– Это хорошо…

– Что давно?

– Что в отставке. – Теплая ладонь прижалась к груди.

…а вдруг да и вправду истает проклятие?

Сказка. Но нынешней ночью ущербной луны, как никогда прежде, хочется верить в сказки. И живой запах его, Лихослава, женщины – чем не подтверждение?

– Он раздобыл амулет, который глаза отводит… для меня, конечно… потом выяснилось, что душегубец ведьмаком был… необученным, но сильным… его сила, выхода не нашедшая, с ума и свела… он меня видел, только всерьез не принял. Решил, что поклонник… не угроза. Да и то верно, шестнадцать лет с хвостом, какая угроза… это я сам себе казался грозным…

– Ага, как щеня на подворье.

– Точно, щеня… два щенка, вообразившие, что обманут всех. Себастьян вычислил, с кого все началось… первая жертва… цветочница. Он ее за два года до того зарезал… дело списали на ограбление, да только тело покромсали, а серьги не тронули… там еще что-то было, он мне объяснял, только я уже не помню. Бесу бы доложить, дальше бы потянули за эту ниточку, глядишь, и вышли бы на ее ухажера, которому девица от ворот поворот дала. Он и сам-то на него вышел. Медикус-недоучка… таксидермист… от него, помнится, скипидаром крепко воняло. Доказательств не было.

Лихослав провел когтями по щеке своей женщины.

Когти были твердыми и не исчезали… прежде-то если и появлялись, то на полную луну, и под перчатками незаметно было… подумаешь, стал немного неуклюжим, с кем не бывает…

…и верно, знай полковой ведьмак, что когти станут появляться задолго до полнолуния…

…и что Лихо слышит сам шепот луны: ласковый, женский… призрачный, но все же явный, столь явный, что перебить его можно лишь словами, вот и выплетает он историю из прошлого, чтобы от настоящего спрятаться.

Не отпустили бы.

Верно сказала Евдокия: свои бы и… и правильно, Лихо видел, как оно бывает, когда человек нелюдью становится. И страшно. Не за себя, за нее, мягкую и доверчивую, сладко пахнущую свежим хлебом и еще солнцем, от которого ныне в глазах рябит…

…и Аврелию Яковлевичу Лихо верит.

…нет, если бы имелась хоть крошечная вероятность того, что Лихо опасен, не выпустили бы…

– Вот Бес и решил… в платье вырядился… заказал точь-в-точь такое, как на той цветочнице было… и лицо ее надел… и вышел, прогулялся по улице… в кофейню завернул… мы посидели, а потом он вроде бы как к парку направился, а я отстал.

И снова память очнулась.

Вечер.

Близость осени, которая ощущается дымом на языке, терпкий сладковатый вкус. Лиловая дымка, еще не туман, но предвкушение оного. И узенький серп престарелого месяца, который вот-вот исчезнет, чтобы переродиться. Солнце наливается закатной краснотой.

Фонари уже горят.

И городовой долго глядит вслед панночке, которой вздумалось выйти на прогулку в этакий час, то к свистку тянется, то отпускает, неспособный решение принять. И Лихо не по себе от того, что этот деловитый человек способен порушить весь их такой замечательный план.

Но городовой остается позади.

И парк встречает тишиной, осеннею прохладцей.

Дорожки. И пруд с жирными утками и жирными же голубями, что бродят по берегу, выискивая хлебные крошки… старый фонтан… клены, на листве которых уже проклюнулся багрянец…