Две жизни Пинхаса Рутенберга - Пётр Азарэль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отец Георгий попросил меня сказать вам, что солдаты могут открыть огонь и к дворцу не пропустят. Хотите вы всё-таки идти?
Толпа одобрительно зашумела, и послышались крики: «Пойдём и прорвёмся на площадь». «Нам нечего терять».
Он объяснил, какими улицами идти и что делать в случае стрельбы. И назвал адреса ближайших оружейных лавок.
— С богом, — произнёс Гапон и дрогнувшая толпа, стиснутая было у ворот, вылилась на широкую улицу.
«По-бе-еды бла-аго-вер-ному импе-ра-то-ру на-ше-му Ни-ко-ла-ю Алек-сан-дро-ви-чу…» — звенело фанатической уверенностью заклинание, которое должно было отвести от неё всякое зло.
Нарвские триумфальные ворота с шестёркой коней скульптора Клодта, холодно блестели камнем и железом. Через их высокий пролёт девяносто лет назад прошли возвращавшиеся из Европы русские войска — победители Наполеона. Но сегодня эти войска стояли возле них с заряженными винтовками перед шедшим с челобитной к царю народом. Увидев за поворотом ряды солдат, запели ещё громче и пошли твёрже и уверенней. Шедшие впереди рядом с Рутенбергом хоругвеносцы хотели было свернуть на боковую улицу, но толпа сзади напирала и все двинулись прямо. Неожиданно у Нарвских ворот появился кавалерийский отряд с шашками наголо и разрезал процессию надвое по всей её длине.
— Вперёд, товарищи! — прохрипел шедший рядом с Пинхасом Гапон, почувствовав смятение толпы.
Процессия сомкнула ряды и двинулась дальше. Кавалерийский отряд опять пропорол толпу, но уже в обратном направлении, и помчался к Нарвским воротам. Один казак пронёсся рядом с Рутенбергом, шашка просвистела над его головой, и он ощутил запах взмыленного коня. Но теперь это его уже не беспокоило: впереди перед огромными воротами две шеренги солдат ожидали приказа. И в этот момент он услышал голос офицера, за которым последовал резкий треск залпа. Рядом с ним падали скошенные пулями люди, раздавались предсмертные стоны и проклятья. Солдаты стреляли три раза, долго и беспощадно. И каждый раз те, кто не успел бежать, падал на снежный наст, укрываясь от пуль. Когда прекращали стрелять, живые поднимались и убегали, но пули доставали и их. После третьего раза никто не поднялся.
Через несколько минут после третьего залпа Рутенберг поднял уткнутую в снег голову. Рядом с ним валялись хоругви, кресты, портреты царя и окровавленные трупы людей, среди которых он узнал ближайших соратников Гапона Ивана Васильева и Филиппова. Отец Георгий стонал слева от него. Пинхас толкнул его, и голова священника показалась из-под шубы с одетой на неё епитрахилью.
— Батюшка, ты жив?
— Жив, Пётр. Но меня в руку ранили.
— А ползти сможешь?
— Смогу.
— Тогда давай.
И они поползли через дорогу к воротам ближнего двора. Рутенберга потрясло количество корчившихся, мечущихся и стонущих от боли и ужаса раненых и здоровых людей.
— Нет больше бога, нет больше царя, — прохрипел Гапон, сбрасывая с себя шубу и шитую золотом епитрахиль, и Пинхас ещё раз поразился способности священника выразить в нескольких словах суть происходящих событий.
Рутенберг сразу же понял, что грядущая революция станет делом не кучки интеллигентов, а всего народа, утратившего веру в бога и царя. Гапону перевязали куском нижней рубахи кровоточащую рану на руке. Какой-то рабочий протянул ему шапку и пальто и он, кивнув ему в знак благодарности, надел их. Небольшой группой по задворкам и канавам добрались до дома, населённого рабочими. Один из них стал стучаться в двери квартир, но ни одна после коротких переговоров не открылась. Пинхас понял, что все боятся и надо спасать Гапона.
— Батюшка, отдайте мне всё, что у Вас есть, — решительно произнёс Рутенберг. — Если Вас станут обыскивать, ничего не найдут.
Гапон безропотно, повинуясь воле товарища, вынул из внутреннего кармана пиджака два листа бумаги. Один был доверенностью от рабочих, а второй петицией — их он нёс царю. Рутенберг сунул их в карман пальто и окинул священника взглядом.
— Вас узнают, если Вы попадётесь на глаза полиции. Нужно изменить внешность. Я думаю, нужно остричь волосы.
Гапон согласно кивнул. Рутенберг вытащил взятый утром на всякий случай перочинный нож, в котором были встроены маленькие складные ножницы. Отец Георгий покорно нагнул голову, и Пинхас стал обрезать бороду и пряди длинных волос на голове. Рабочие стояли вокруг с обнажёнными головами, очарованные этим великим постригом, и с благоговением получали в протянутые руки из его рук остриженные волосы Гапона. Теперь он был неузнаваем. Рутенберг предложил пробираться в город. На перекрёстках и переездах они наталкивались на группы солдат и жандармов. Гапона в этом случае била нервная лихорадка — он панически боялся ареста. И каждый раз Рутенбергу приходилось с трудом успокаивать его. Наконец через Варшавский вокзал им удалось преодолеть кордоны окружавших пригороды войск. Рутенберг повёл его вначале к одним знакомым, потом, заметая следы, к другим.
Вечером их проводили к Горькому, работавшему в своём кабинете. Тот, увидев Гапона, подошёл к нему, обнял и предложил ему сесть.
— Что теперь делать, Алексей Максимович? — спросил Гапон.
Горький подошёл, посмотрел ему в глаза и, стараясь ободрить сидевшего перед ним совсем растерянного человека, ласково и в то же время сурово произнёс:
— Что ж, надо идти до конца. Всё равно. Даже если придётся умирать.
В этот момент в кабинет вошёл Рутенберг. Он пожал руку писателю, с интересом разглядывавшему его, и повернулся к Гапону.
— Довольно, батька, вздохов и стонов! Рабочие ждут от тебя дела.
— Мартын, поедем к ним.
— Нет, батька, я против. Надо сказать рабочим, что ты