Книга о прошлом - Ирина Ринц

– Стоп-стоп-стоп… – Радзинский поднимает руку в предостерегающем жесте. – Получается, что я должен был вчера промолчать и покорно потащить на своём горбу твой бездарно собранный багаж? Это, по-твоему, Любовь?

Аверин тяжело вздыхает и снова опускает глаза.

– Я уже не знаю… Но… Любовь – это дар. Большинство людей просто не подозревают, что это такое, и называют любовью самые разные вещи – влечение, симпатию, страсть. А настоящая Любовь – это присутствие Божественного в человеке. Когда он приносит в жертву своё эго и становится частью Божественного организма – не частью этого мира, главная черта которого – любовь к себе. У Вас в сердце горит этот огонь, но Вы иногда так поступаете, что я не знаю, что и думать… Викентий, Вы простите меня?

Радзинский заслушался и не ожидал такого резкого возврата к прежней теме, поэтому слегка растерялся. Но потом улыбнулся так душевно, как только мог, и радостно ответил:

– Конечно, Коля. Если ты готов окончательно перейти на «ты», считай, что примирение состоялось.

Аверин сперва опешил от такой наглости, но затем, видимо, счёл это требование законным.

– Хорошо… Кеша, – с некоторым усилием произнёс он. – Не жалуйся потом, что я тебе надоел. Ладно?

Итак, чувство вины, шоколадка, купе, из которого ещё двое суток никуда не деться – идеальные условия для дальнейшего исследования феномена Николая Аверина. Страсти улеглись, и Радзинский смог, наконец, отдаться этому занятию целиком и полностью.

– Любовь и Истина – это имена Бога. Нет никакой абстрактной истины, потому что Она живая – Он живой. И Любовь – это тоже Он, – увлечённо вещал аспирант, пачкая пальцы тающим на солнце шоколадом. – Как же меня корёжит, когда я слышу: «Он застрелился, потому что любил. Он задушил её, потому что любил». Любил, да – себя, свои страдания, себя в этих страданиях. Вот, допустим, я тебя, Кеша, люблю – значит, мне ничего от тебя не надо! Я счастлив от того, что ты просто есть на этом свете! Если понадобится, я за тебя умру! Вот это – Любовь. Всё остальное – различные проявления любви к себе. Это антилюбовь. Это атрибут зла, ген самоуничтожения человечества.

– Мне от тебя тоже ничего не надо, – усмехается Радзинский, протягивая Николаю полотенце. – И я тоже счастлив просто от того, что ты есть на этом свете, – многозначительно хмыкает он.

– Да-а-а? – В глазах Николая прыгают искорки смеха. – Ничего, что я испачкаю казённое полотенце? – он нерешительно вытирает руки о махровую ткань, которая немедленно превращается в малопривлекательную тряпку. – Это сейчас было признание в любви? – Он с интересом разглядывает своего попутчика. – Я тронут. Ничего, что я странный? Что иногда отрубаюсь на пару суток? Что я полный ноль в житейских делах?

– Ты кашу умеешь варить, – невозмутимо возражает Радзинский. Вальяжно раскинувшись на подушках, он полулежит, упираясь затылком в стену, и лениво следит за хрупким аспирантом.

– И это все мои достоинства? – Николай вдруг таким острым взглядом обводит фигуру сидящего напротив Радзинского – его широкие плечи и могучую грудь, его тяжёлую руку, расслабленно лежащую на одеяле – что тот невольно подбирается, будто почуяв опасность.

А Николай продолжает изучать его лицо. И Радзинскому кажется, что он чувствует аккуратные прикосновения – к своим волосам, ко лбу, и как кто-то словно пальцем проводит, очерчивая выразительно изогнутую бровь, и горячую ладонь на щеке.

– Это довольная простая техника, – улыбается Николай. – Для Вас, по крайней мере. Пардон – для тебя, – смеётся он. – Так что можешь освоить. Тот, кому ничего не надо, получает всё! – торжественно воздевает он руки. И вздыхает. – Жаль, что я так мало могу тебе дать. Взамен твоей горячей бескорыстной любви…

Аверин спит. Слегка приоткрыв рот, он прижался щекой к подушке – беззащитный и трогательный, как ребёнок. Радзинский проверяет, не дует ли ему от окна, символически поправляет одеяло и садится напротив. Некоторое время он развлекается тем, что разглядывает через стенку, что делают пассажиры в соседнем купе. Аверин оказался очень щедр и весь день показывал своему названому брату, что можно делать взглядом. В частности, учил его смотреть сквозь стены.

Радзинский также довольно быстро освоил технику прикосновения, и некоторое время отрабатывал своё новое умение на Николае. Тот, правда, терпел недолго и уже через пять минут бесстрастно посоветовал Радзинскому поработать над своей сексуальной сферой – мол, его касания слишком чувственные и после них хочется умыться. «Холодной водой?» – съехидничал уязвлённый Радзинский и первый раз в своей жизни получил бесконтактную, но вполне ощутимую пощёчину.

Аспирант потом, конечно, долго извинялся, опять корил себя за несдержанность и наотрез отказался научить Радзинского такому полезному навыку – ведь это плохо.

Вообще, Николай крайне пренебрежительно отзывался о ценности подобных техник, а тех, кто ими увлекается, называл коллекционерами, иногда – циркачами. «Это не делает тебя ближе к Богу» – качал он головой. На что Радзинский соглашался – мол, да, можно быть вообще неверующим и при этом эффектно топтаться голыми пятками по битому стеклу и даже исцелять наложением рук. Он вопросительно смотрел на Аверина, ожидая, что тот продолжит развивать эту тему, но тот всегда ограничивался одним и тем же лаконичным аргументом, после чего отводил взгляд и замолкал. Радзинского посещало при этом знакомое чувство, что он снова упирается в стеклянную на этот раз стену, и искренне не понимал, что от него требуется, чтобы преодолеть эту прозрачную преграду.

М-да, похоже, докапываться до аспиранта придётся очень долго. Вполне возможно, что на это не хватит и целой жизни…

Глава девятая. Лепесток священного огня

За окном поезда расстилался совершенно фантастический пейзаж: до самого горизонта тянулась лишённая растительности равнина, которая сверкала в розовых лучах восходящего солнца, отражая свет миллионами рассыпанных по её красноватой поверхности кристаллов.

– Это соль, – пояснил Радзинский, заметив, что аспирант практически прилип к стеклу, привлечённый редкой красоты зрелищем.

– Значит, они соль собирают? – Николай с интересом проводил взглядом фигуру бредущего вдоль насыпи человека с ведром в руке. Тот иногда останавливался, поднимал с земли очередной соляной «слиток» и, придирчиво осмотрев его, опускал в свою жестяную тару.

– Совершенно верно, – вздохнул Радзинский, вертя в пальцах зажигалку – и курить хотелось, и выходить не хотелось. Аспирант, конечно, ни слова не скажет, если начать дымить прямо в купе, но дышать при этом будет стараться через раз.

– А это нефтяные вышки? – продолжал любопытствовать Аверин. Вдалеке, на самом краю этой равнины, упирались в небо загадочные конструкции. Словно перекладины гигантских качелей взмывали вверх – в такую высь, что дух захватывало – и размеренно опускались вниз.

– Угу, – промычал в ответ Радзинский, со вздохом убирая зажигалку в карман. – Скоро приедем, – предупредил он, взглянув на часы. – Минут сорок осталось, может чуть больше…

– Жалко, – аспирант отвлёкся, наконец, от разглядывания окрестностей и повернулся к попутчику. – Я бы всю жизнь так ехал, – с обезоруживающей улыбкой признался он. – Ты на редкость приятный сосед.

Радзинский постарался улыбаться в ответ не слишком широко – знал бы Аверин, каких усилий стоил ему этот праздник души. Хотя нет, пусть лучше не знает. Ведь если бы аспирант был в курсе всех махинаций собеседника, он бы, наверное, больше не захотел с ним общаться. А так – Николай доволен, и никаких вопросов, почему, мол, мы почти трое суток трясёмся в поезде, хотя могли полететь в Баку на самолёте? Или – что за чудеса: поезд переполнен, а мы едем в купе вдвоём, но оборотистый проводник никого к нам не подселяет?

Розовый диск над горизонтом между тем давно уже вспыхнул золотом, и ослепительный свет затопил тесное купе с пыльным потёртым ковриком на полу, сверкающим на двери зеркалом и полосатыми колбасами плотно свёрнутых матрасов на аскетичных узких полках.

Радзинский, отгораживаясь от яркого солнца, задёрнул шторку со своей стороны и подвинул Николаю гранёный стакан, крепко сидящий в металлическом подстаканнике с изображением Девичьей Башни.

– Допивай, – вздохнул он.

Аверин глянул на попутчика как-то слишком понимающе и усмехнулся, оплетая стакан своими тонкими пальцами:

– Закуривай.

Радзинский дважды просить себя не заставил, и скоро над столиком поплыли волны сизого дыма.

Они молчали, и, странно, но в этом не было никакой неловкости, напряжения или фальши. Радзинский задумчиво курил. Николай баюкал в ладонях стакан с чаем, в толще которого под горячими солнечными лучами зажглись красные огненные искры. А потом Аверин спросил: