Мы из Тайной канцелярии - Дмитрий Дашко

— Верно, братец. Надобно сыскать пропажу и того, кто злодеяние сие учинил.

— Ещё как надобно, сударь! Не хомут, чай, из конюшни пропал. Князюшка наш, как узнал, что татьба приключилась, зело разгневался. Правда, опосля отошёл быстро, он ведь у нас милостив, но ведь так просто дело сие оставить никак не можно. А коли я дворецким поставлен, так мне и повелели разыскание произвести.

— Говори, что по горячим следам выведать удалось, — потребовал Елисеев.

Он рассчитывал, что дворецкий успел развернуть кипучую деятельность и хоть к каким-то выводам да пришёл.

Любой барский дом, вне зависимости от размеров, являл собой тесный мирок, где все друг о дружке знали всё, вплоть до мелочей. Нельзя сотворить что-то и остаться незамеченным. У любого огреха всегда находились свидетели.

Ещё такой мирок весьма не любил посторонних. Прислуга не станет откровенничать с чиновником, тем более присланным аж из Тайной канцелярии. У дворецкого здесь куда больше шансов. Его могут не любить и не уважать, но он свой, привычный. С ним легче и проще.

— Многое было сделано, сударь. Попервой я не поленился, с каждым с глазу на глаз поговорил, покуда без ушедрания телесного. Я ж понимаю: велик соблазн — не всякому удержаться можно. Все грешные ходим перед Господом, а он нас прощает. — Дворецкий истово перекрестился. — Вот я людишкам и объясняю: коли нет в тебе силушки-моченьки устоять, так ты не у барина своего возьми и не у прислуги евойной. В чужом доме тащи, а у себя ни-ни. Пусть у других убывает. У нас только прибывать должно.

Елисеев не выдержал:

— Не боишься сие мне рассказывать? Ты ж на татьбу подстрекаешь!

— Чего ж мне бояться, сударь?! Я ж не сам по себе, а как барин велит. Чего он мне толкует, то и я другим не постесняюсь передать… Ежли надобность будет, конечно. Людишки подлые тонких материев не понимают. Вот и вразумляем аки в силах наших, добродетель передаём.

— Добродетель?!

— Истинный крест!

— Занятная философия, Гаврила. Весьма занятная.

— Чего уж там занятного.

Канцелярист принял решение не углубляться дальше и перешёл к главному:

— Ежли словесное вразумление не помогло… Тогда как?

— Да как обычно, сударь. Тому, кто головой до мудрости не дошёл, через другое место доходчивей будет. Всыплет конюх десяток горяченьких — враз шёлковым станет. И всю правду как на духу изложит.

— Понятно. Выпороть дворню пришлось после пропажи? — догадался Елисеев.

— Пришлось, сударь, пришлось, — сокрушённо вздохнул дворецкий. — Всем перепало: от мальчонки-казачка до лакеев. И мужиков, и девок. Токмо гувернантку не трогали: барыня не дала. А то б и её, голубу заморскую…

— Тебя тоже пороли?

— А как же! — изумился дворецкий. — Сам барин распорядился. Чтоб для порядку, значит. А мне урок: не углядел получается. Барин милостив, храни его Господь: по десяточку розог токмо велел прописать. Кажному.

— Ну, так что — признался кто-нибудь? — поинтересовался Елисеев.

— Признался, — удивил его дворецкий.

Глава 11

— Боже мой, какой олух! — в сердцах ругался Елисеев после разговора с дворецким.

Так обнадёжить и тут же опустить с небес на землю!

Непонятно с какой стати Гаврила вывалил перед канцеляристом щедрую россыпь тайн «мадридского» двора. Что одна из незамужних сенных девок забрюхатела, а от кого именно — досконально понять невозможно: девка путалась сразу с тремя одновременно. Что барский камердинер не дурак выпить «вина горячего», и ладно б пил в меру («Интересно, сколько это?» — удивился канцелярист, пристально разглядывая сизый нос дворецкого), так ведь не знает удержу, скотина этакая. Что садовник умудрился погубить дивное и редкое растение, выписанное аж из Голландии специально для оранжереи князя и бывшее предметом его гордости перед гостями.

— Таперича барин ругается и хочет яво в солдаты отдать, — неторопливо со всеми подробностями повествовал Гаврила.

Елисеев чувствовал, что закипает.

— Я тебя, дубину стоеросовую, об чём спрашивал?! А?!

— Дык о пропаже княжеской…

— Именно! Рази о том, что ты мне чичас талдычишь?

Гаврила потупился, поняв, что хватил лишку.

— Простите, сударь. Виноват. Не серчайте.

Иван нетерпеливо дёрнул головой и спросил, перебивая:

— Так узнал что-нибудь по пропаже — вещам алмазным?

— Никак нет. Будто в воде растворились, — понурено сказал Гаврила.

— Всё, хватит воду в ступе толочь, — взорвавшись, канцелярист едва не пустил «петуха». Проклятый голос подвёл в последний момент.

Прокашлявшись, Иван продолжил:

— Решил я сначала обыск учинить. Показывай, где ценности держали.

— Воля ваша, сударь, — пролепетал Гаврила.

В доме сиятельного князя Елисеев пробыл до самого вечера. Первым делом осмотрел опочивальню Анастасии Гавриловны — дражайшей супруги влиятельного вельможи (спали муж и жена отдельно). Именно в её покоях почему-то хранились пропавшие украшения.

Не было такого уголка, куда бы ни заглянул дотошный канцелярист, в душе надеявшийся, что драгоценности случайным образом были утеряны: закатились, к примеру, под тот тяжёлый шкап или забились под персидский ковёр. Но чуда не случилось. В опочивальне Анастасии Гавриловны обнаружилось изрядное количество женских предметов деликатного свойства, способных одним только видом ввести в смущение молодого мужчину, но того, что он искал, не было.

Тогда Елисеев приступил к поиску в других комнатах. Если бы не грозный оклик сиятельного князя, которому надоело чужое присутствие, он бы перевернул дом вверх дном, столько в юноше было рвения, сочетавшего с истинно христианским усердием.

Самой хозяйки в тот день Елисеев так и не увидел. Горничная, убиравшаяся в её комнате, сказала, что барыня отъехала с визитом к старой подруге и вернётся не скоро.

— Барин, наверное, уже почивать ляжет.

— Часто ли княгиня отлучается до столь позднего времени? — зачем-то спросил канцелярист.

Горничная потупила глазки и тихо-тихо, будто мышка, пропищала:

— Частенько, сударь. Почитай в неделю раз, не меньше.

Канцелярист немало тому удивился. Мужняя жена в его представлении должна наносить визиты в сопровождении супруга. Хотя, чего тут попишешь: столица, здесь нравы иные.

Сама горничная выглядела юной и свежей, будто цветок, и чем-то напоминала Екатерину Андреевну Ушакову.

Нет, одёрнул себя копиист, Екатерина Андреевна не в пример красивше будет. Однако и эта девка весьма хороша. Та, словно почуяла его мысли, зарделась маковым цветом и выскользнула из комнаты под благовидным предлогом. Не устоявший перед искушением канцелярист проводил её ладную фигурку взглядом, в котором смешалось как плотское, грубое, так и достойное романических историй чувство.

Дворецкий, присутствовавший при сём конфузе, не преминул заметить:

— Ох, до чего ж ладная девка! Понятно, почему барин её привечает.

Иван вздрогнул. Суровая проза жизни (ему сразу представился князь Трубецкой с вожделением тискающий красивую, но всё ж дворовую девку) снова вернула его к обыденности.

— Тут я закончил. Идём дальше, — велел он.

Горничная больше на глаза ему не показывалась.

Отужинать канцеляристу в доме князей Трубецких не предложили. Совсем оголодавший Елисеев пешком отправился в крепость для доклада Ушакову, пообещав Гавриле назавтра вернуться с расспросами. Дворецкий был немало расстроен этим известием, но вида старался не показать.

Начальник Тайной канцелярии слушал доклад внимательно, ни разу не перебив. Лишь в конце отметил:

— Говоришь, две недели тебе князь Никита Юрьевич отмерил, а потом жалиться государыне-императрице будет?

— Истинно так, — подтвердил Елисеев.

— Егор-Егор! — покачал головой Ушаков.

— Кто, простите, ваша светлость? — не понял копиист.

— Да прозвище таковое промеж нас у князя Трубецкого.[5] Токмо не вздумай сиё при нём упомянуть. Битым будешь.

— Как прикажете, ваша милость.

Ушаков подошёл к печке и, грея руки, произнёс:

— Прикажу я тебе следующее: не подведи меня, голубчик. Уложись в срок. Княженька наш хучь и кажется тряпка-тряпкою, однако зело злопамятен. Повод подгадить ни за какие коврижки не упустит. Ступай, Елисеев. Завтра снова жду тебя с докладом. Смотри, не оплошай!

После такого напутствия Иван отправился на поиски Васьки Турицына. Тот сегодня был на дежурстве. Арестованных могли привезти в крепость в любое время суток, и кто-то из канцеляристов всегда находился на службе: хоть днём, хоть поздней ночью.

Васька сидел, обложившись бумагами, и зачем-то смотрел в потолок.

— О, явился! — обрадовался он появлению Елисеева. — Смотри, скока работы привалило. Хучь кажинный день ночуй здесь.