Девственницы Вивальди - Барбара Квик

— Что это? — спросила я, уставившись на странную металлическую вещицу, не сразу узнав в ней медальон на золотой цепочке.

Этот увесистый медальон, левантийский по форме и исполнению, обильно усыпанный драгоценными камнями, был довольно уродлив. Я попыталась заглянуть внутрь, но Франц повернул его, и я увидела крохотную замочную скважину: медальон был заперт.

— Где же ключ? — Я подняла глаза к Францу, увидела снова его лицо — и едва не забыла, о чем спрашивала.

— Я ведь говорил ему, что ты поинтересуешься… — Он покачал головой.

— Кому?

— Еврейскому банкиру, что обслуживает герра фон Регнацига, местного консула архиепископа Майнцкого. Это он добывает мне партитуры.

— Но… я не понимаю! Что у меня общего с этими иноземцами? — Я снова уставилась на медальон: — И зачем мне это передали?

— Увы, милая девушка, мне это неизвестно. Он просто приказал вручить его тебе, а я был куда как рад выполнить это поручение и тем самым приблизиться к особе, которой я столь восхищаюсь.

Сколько же ночей за все эти долгие годы улетала я в царство сна на крыльях воспоминаний о поцелуях Франца Хорнека?..

Уже занималась заря, когда маэстро доставил нас и певиц к воротам приюта. Привратница, словно нарочно, куда-то отлучилась — и засов был почему-то отодвинут.

Быстро скинуть с себя пышные наряды и юркнуть в постель — но разве уснешь! Мы лежали, пересказывая подробности ночных приключений, и без умолку восхваляли Вивальди, который так здорово все устроил, как если бы это была опера, а он — импресарио. Девушки из хора рассказали нам, как маэстро вернулся за ними в гондоле и дирижировал ночной серенадой под балконом дворца Фоскарини. Но как же горько им было, что они в своих сиротских платьях оставались снаружи, пока мы веселились на балу!

Всю ночь я сжимала в кулаке цепочку с медальоном, гадая, что все это значит. Я не получила ответов на всегдашние вопросы, а лишь наткнулась на очередную запертую дверь.

Мысли мои вновь и вновь возвращались к подаренному медальону, пока девушки — да и я вместе со всеми — делились тем, что хотели рассказать, оставив кое-что и при себе, чтобы потом насладиться воспоминаниями в одиночку. Так, бывает, понемножку облизываешь леденец, смакуя его и растягивая удовольствие. Я готова побиться об заклад, что именно в ту ночь Марьетта впервые выработала свои планы, лежа в темноте и слушая наши рассказы о королях и жемчугах, о музыкальном поединке, о подаренных и возвращенных поцелуях.

А я — я тоже тогда приняла решение? Нет, я была еще девчушкой, не ведающей о том, что все дорогое и ценное для меня столь же зыбко, как блеск воды в канале, и столь же непредсказуемо, как зимний дождь.

6

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Пишу тебе из камеры на третьем этаже, куда запирают нарушительниц. Настоятельница назначила мне в наказание три дня карцера. Сестра Лаура уверяет, что я могу выйти отсюда и раньше, если напишу тебе подробное и правдивое письмо обо всех моих прегрешениях.

Вне всякого сомнения, я за свою жизнь совершила немало такого, чего не следовало, но на этот раз я наказана несправедливо. И даже если бы я могла отказаться содействовать планам тех, кто старше и лучше меня, клянусь, я бы сделала все точно так же. Я ни в чем не раскаиваюсь.

Маэстро сговорился с нашей привратницей и одной из сестер-монахинь, чтобы тайком увезти на бал во дворец Фоскарини меня, Джульетту, Бернардину и Клаудию. Нашего присутствия там пожелал не кто-нибудь, а сам король Датский и Норвежский. Теперь привратницу отстранили от должности, а монахиню отправили обратно в ее монастырь. Осталось узнать, что будет с Вивальди.

Меня же посадили в эту келью на хлеб и воду. Не могу утверждать наверняка, но, скорее всего, Джульетта и Бернардина тоже находятся в заточении где-нибудь в стенах приюта. Надо молить Бога, чтобы Клаудию не отправили обратно в Саксонию, к родителям. Не представляю, как наказала настоятельница ее, но, полагаю, карцер ей достался более удобный.

Сегодня сестра Лаура принесла мне бумагу и чернильницу — и яблоко. Видя, что она собралась снова оставить меня одну, я вцепилась в ее рукав, умоляя сказать, доходят ли до тебя мои письма, и если да, то каким образом. Я пояснила, что мне это крайне необходимо — нужно спросить у тебя о чем-то чрезвычайно важном, — но она лишь сбросила мою руку и пошла к двери. Тогда я топнула ногой.

Видя, что моя несдержанность лишь забавляет ее, я ударилась в слезы. Я пыталась доказать ей, что время игр и детских сказок прошло, что я уже не ребенок. Сестра Лаура принялась уверять меня, что ребенку она не доверила бы такую возможность — написать собственной матери.

— Но почему вы не доверяете мне настолько, чтобы рассказать, кто я? Я имею право знать!

Сестра Лаура лишь покачала головой, словно я ее разочаровала. Терпеливым тоном, будто и в самом деле обращаясь к ребенку, она пояснила, что ни один из подкидышей Пьеты не имеет такого права. Вот если кто-то из родителей придет с намерением забрать figlia della Pietà, тогда просмотрят книгу записей скаффетты и установят личность девочки.

Почему же эта книга недоступна для тех, кому эти секреты важнее всего?

Наша жизнь здесь устроена так, что каждый кусочек каждого дня и ночи укладывается в замысловатую мозаику музыки, учения и молитв. Но это лишь подлог, не настоящая жизнь. В этом мире мы не более реальны, чем мнимая высота или глубина рисунка плиток trompe de l'œuil35 на церковном полу. И наши лица — да у нас могло бы вообще не быть никаких лиц, все равно никто никогда их не видит. Мы — лишь голос и звук, мы лишь трубы, через которые Республика возносит хвалу Господу и молит Его о милости.

Мы бесплотны, словно ветер. Если одна из нас умрет или уйдет, то ее место займет другая. Сдается мне, что в самой la Serenissima, равно как и вокруг нее, имеются бесконечные запасы никому не нужных малюток. Одной больше, одной меньше — какая разница? А кто мы такие, каждая по отдельности, — никому не интересно и не важно.

Но разве мои мысли не значат столько же, сколько мысли любого человека, рожденного в этом мире от женщины? Разве мои надежды, мои чувства считаются менее важными, чем у девочек, которые по счастливому случаю живут в семье? И если я полюблю, то разве правильно и справедливо, что моя любовь, зародившаяся во мне, навсегда останется неуслышанной и безответной?

Нам, сиротам и подкидышам Пьеты, не к кому больше обратиться за утешением и поддержкой, кроме как друг к дружке; подруги заменяют нам семью, которая покинула нас здесь на горькую долю. Нам без устали твердят: „Amicìtia huius mundi inimicaest Dei“ — „Благорасположение мира сего враждебно Господу“. Мы лишены кровных уз, что принадлежат нам по праву, — и нам препятствуют в обретении всех прочих уз.

Нам велят обратить лицо свое к Господу. Богохульством, наверное, будет признание, что Господь ни разу не показал, что он меня слышит или хотя бы знает о моем существовании. Когда сестра Лаура велит писать тебе, неужели она тем самым испытывает мою веру в Бога? Ведь и ты, матушка, никогда не сообщала, что ты слышишь меня или хотя бы знаешь, что я есть на свете…

Потолок в церкви расписан так, чтоб казался небесным сводом у нас над головами и путем к Господу. Но он куда больше напоминает не путь в сферы Небесные, а крышку саркофага, а мы все заперты в этом священном гробу. Состаримся мы или нет — мы так и умрем здесь юницами.

Неужели я так и проживу здесь остаток дней, уподоблюсь сестре Джованне, витающей в сладостных, полных жизни мечтаниях, тогда как сама она давно иссохла и сморщилась, словно прошлогоднее яблоко?

Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Пусть на одну ночь, но я почувствовала жар жизни в себе. Не важно, что на меня смотрели всего пару часов — но меня видели. И признавали. И любили.

Я никогда не ощущала вкуса к раскаянию, хотя его польза считается неоспоримой. Мне же кажется, что это состояние души в конечном счете скорее пагубно, чем благотворно. Говорят, что оно — дверь на небеса, но для меня эта дверь всегда заперта. Так зачем же мне нужно чувство, способное открыть дверь лишь к боли и печали?

Даже находясь в заточении, я была исполнена душевного подъема, который многократно усилился, когда через три дня меня выпустили из карцера. Возбуждение и наказания, проистекшие из нашей недозволенной прогулки, нарушили обычный порядок вещей. Все тревожились о том, достаточно ли строгие меры приняла настоятельница, чтобы за ними не последовали новые кары — со стороны правления. Наиболее предприимчивые девчонки устроили небольшую лотерею. Делались ставки на то, сохранит ли Вивальди свое место, несмотря на его последний, совершенно вопиющий акт пренебрежения правилами.