Девственницы Вивальди - Барбара Квик

Дон Вивальди в своей шутовской маске носился меж нами, тянул к обледенелому и оттого дьявольски скользкому сходу. Даже водоросли, покрывавшие ступени, и те вмерзли в лед. Раньше я даже не подозревала, что могу быть такой неуклюжей и что обычная ходьба — довольно опасное занятие. Многие не решались сдвинуться с места и то и дело взвизгивали, теряя равновесие и хватаясь руками за воздух или за ближайшую соседку.

Маэстро держал под мышкой сверток, весьма напоминавший звериную шкуру.

— Осторожнее, детки, прошу вас, не переломайте себе кости. Если надо, ползите на карачках, но все-таки наберитесь смелости: может быть, придется ждать еще столетие, пока венецианцы снова смогут ходить по водам.

Мы все понемногу, держась друг за дружку и стараясь, чтоб ноги не разъезжались в стороны, спустились на застывшую гладь канала. Маэстро бросил шкуру на лед мехом вверх:

— Ну, садитесь! Ты и ты.

Двое девушек уселись на шкуру, подоткнув вокруг себя накидки, и сразу стали похожи на фантастических птиц, прилетевших из другого мира и спустившихся к нам на канал. Маэстро, гораздо лучше нас державшийся на ногах, сдвинул шкуру с места, раскрутил, а потом отпустил, и она заскользила по льду вместе с девушками — а они заливались хохотом и сучили в воздухе руками и ногами.

— Вот, ангелы мои, так развлекаются зимой ребятишки. Струнницы, берегите пальчики — прячьте под накидки!

Так мы веселились и, несмотря на мороз, скоро разогрелись, а щеки наши запылали. Самые смелые разгонялись и скользили по льду стоя, а маэстро встречал нас и ловил в охапку. В тот момент он был больше Пульчинеллой, чем самим собой.

Вслед за мной подошла очередь Клаудии; он поймал ее, откинул ей маску и поцеловал, так тесно привлекши ее к себе, что спина Клаудии выгнулась, будто деревце на ветру. Это произошло почти мгновенно, и я даже решила, что мне, возможно, все лишь почудилось. Я взглянула на окно, где недавно приметила Ла Бефану — она по-прежнему стояла и глазела на нас. Я вознесла молитвы, чтобы в тот миг она сморгнула или отвернулась.

Мне и самой лучше бы ничего не видеть. Все же несправедливо, что маэстро, создатель столь божественной музыки, носит такие же выпачканные землей башмаки, как и любой венецианец. Я хорошо запомнила, что говорила мне Клаудия о мужчинах вообще и священниках в частности — об их вполне земных потребностях.

Но маэстро-то слеплен из иного теста — я в этом не сомневаюсь. Для него этот мир играет, как наши инструменты для нас; Вивальди ласковой рукой извлекает из него самые сладкозвучные гармонии, самые изящные взлеты фантазии. А в улыбке Клаудии, несомненно, хватает и изящества, и сладости. Может быть, маэстро поступил как пчела, оказавшаяся вблизи цветка, — должна же она распробовать его нектар!

Вскоре после этого он погнал нас обратно в помещение. Мы успели изрядно вспотеть под шерстяными накидками. Наши наставницы стенали и ворчали, укоряя маэстро, что он заморозил и себя, и нас. Вивальди ушел, покашливая, но все равно с улыбкой на лице. Поварихи завернули нас в нагретые у кухонного огня одеяла, накормили бульоном и отправили спать.

Я долго не могла заснуть, заново переживая все увиденное и прочувствованное за день. Я знала, что маэстро в этот момент, скорее всего, стоит у клавесина и перелагает на музыку ощущения морозца, веселья и даже того поцелуя. И знала, что самые выразительные и трудные пассажи он прибережет для своего инструмента и для моего…

Чего бы я не отдала за одно из тех нагретых одеял сейчас!..

На следующее утро, еще не проснувшись толком, я почувствовала, как он обнимает меня, но, мгновенно очнувшись, поняла, что это не он, а Клаудия. Я обернулась к ней — оказывается, она тоже уже не спала. Я попыталась представить ее замужней дамой, с целым выводком детишек, живущей в большом доме, полном слуг, драгоценностей и шелковых платьев, — и ее мужа, возможно даже на много лет старше нашего маэстро.

Таким размышлениям предавалась я, лежа в объятиях Клаудии, и, наверное, заснула бы снова, если бы она не нарушила молчание.

— Я знаю, откуда приехала сюда, — тихо произнесла она, словно обращаясь к себе самой, — и в точности знаю, куда возвращусь и что со мной потом станет. Но ты, Анна Мария… у тебя в этом мире особая судьба.

Если бы только найти ключик к этой особой судьбе! Хотела бы я повернуться так, чтобы увидеть твое лицо, а на плече почувствовать твою руку. В твоих глазах я бы нашла ответы на любые вопросы.

Я молюсь о теплом одеяле, об окне, из которого виден мир, и об избавлении от иллюзий. Я молюсь о свете.

Избавление от иллюзий! Я жила ими, вкушала их вместе с каждым ломтем хлеба, каждым куском мяса, каждым глотком вина и с каждой порцией чернил, истраченной на эти письма.

В тот год, изменивший всю мою жизнь, за неделю до Крещения Вивальди наконец раскрыл нам свой замысел. Новый цикл скрипичных сонат он посвятил королю Датскому и Норвежскому Фредерику Четвертому. Это и была та вельможная особа, о которой ранее говорил нам маэстро, не называя, впрочем ее напрямую. Теперь же все, вплоть до запертых в приюте figlie di coro, прослышали, что король посетил Венецию инкогнито под именем герцога Олембергского.

Странно было, что он путешествует, скрывая одно лицо под другим, тоже закрытым маской — ведь была пора маскарада, и он носил маску, как все вокруг. Мне на ум сразу пришла семейка русских куколок, которую Ревекка носит с собой, чтобы развлекать младших девочек, пока они ждут очереди на примерку платьиц для хора. С виду это вроде бы одна цельная, искусно раскрашенная безделушка — но она открывается по едва заметному поперечному шву, и внутри оказывается другая, столь же нарядная кукла. Открываешь и эту — а там еще одна, и еще, пока в середке не найдешь забавную крошку размером не более фасолины.

Мы дали большой концерт в честь укрытого маской герцога, внутри которого скрывался король, — и мне было интересно, какая же фасолина спрятана внутри у того. Вивальди столь воспламенил нас своим желанием угодить монарху, что мы сыграли лучше, чем когда-либо. Радостно было видеть маэстро, проникнутого любовью к нам, когда так называемый герцог объявил о своем намерении вторично посетить Пьету, и на этот раз, сказал он через своего герольда, он надеется услышать нас в более свободной обстановке, нежели та, которую дозволяет церковь.

Король Фредерик был не первым богатым, знатным или чем-либо иным выдающимся посетителем приюта, заслужившим приватного концерта, во время которого мы не будем упрятаны ни за решеткой церковных хоров, ни под вуалями, как маленькие невесты Божьи. Кое-кто из приютского руководства даже потворствовал время от времени подобным нарушениям устава. Но на этот раз Вивальди действовал на свой страх и риск. Вознамерившись поразить не только слух, но и зрение государя, он выбрал из состава coro несколько совсем юных исполнительниц, способных, впрочем, произвести хорошее музыкальное впечатление. Это решение вызвало изрядный ропот среди наиболее опытных исполнительниц — женщин не первой молодости, находившихся тем не менее на пике мастерства, — и теперь я думаю, что их недовольство было вполне оправданным.

Мы же четверо, то есть Джульетта, Бернардина, я и Клаудия, даже не пытались скрыть распиравшую нас радость. Джульетта и вообще была очень хорошенькой, к тому же прекрасно играла на виолончели. Бернардина — моя соперница все эти годы — была высока, стройна и обладала красивыми волосами. Если поместить ее ближе к углу, то можно скрыть ее незрячий глаз, и Вивальди никогда не забывал об этом. Клаудия, как figlia di spésa,29 даже не являлась участницей coro, но ведь король все равно не был посвящен в подобные тонкости. Она неплохо играла, а ее юная красота давно привлекла внимание маэстро.

Марьетта с ума сходила от зависти и в дортуаре усладила нас площадной бранью в адрес маэстро за то, что он не написал вместо сонаты подходящую ораторию, где певцы — и в особенности она сама — могли бы наравне с нами блеснуть перед такой важной особой, как король Норвежский и Датский. Марьетта была не одинока в своей уверенности, что если бы ее увидели или хотя бы услышали, то тут же выхватили бы из coro и сделали принцессой.

Маэстро Гаспарини снабжал нас ораториями с той же ремесленной регулярностью, что и диспенсьера — чулками и башмаками. Сам же Вивальди в те дни еще не написал ни одного из хоралов, которые ныне звучат в здешних залах и вызывают трепет у тех, кто приходит на концерты. Его ничуть не занимали честолюбивые стремления отдельно взятых figlie di coro. Тогда главная задача Вивальди состояла в том, чтобы блеснуть перед королем: столь богатый и могущественный покровитель мог навсегда избавить Рыжего Аббата от заботы о хлебе насущном.